Ты плыви ко мне против течения

У него была одна комната с высоким потолком, просторная, целую стену занимали книги, и мне казалось, что Георгий Матвеевич богач. А он был школьный учитель. Жизнь его начиналась блистательно. Поступил в лучший институт довоенного времени, в ИФЛИ, а потом война, плен, горькое возвращение. Закончить ему университет дали. А в аспирантуру не пустили. Сдавал дважды, и дважды на экзамене по общественным наукам ставили «хорошо» – этого было достаточно, чтобы не пройти по конкурсу.

Нет, не от курения началась у него гангрена. Отрезали палец, потом ногу, а через год он умер.

Хоронил его весь город. Ему было тридцать четыре года, он работал учителем литературы в одной из двух дюжин школ, но для тех, кто хотел знать много, Георгий Матвеевич был самым главным человеком в городе.

Я хотел описать ребят, которые от урока к уроку из дикого казарменного племени нашего очень горластого и рукастого города превращаются в интеллектуалов, потому и назвал повесть «Шахерезадой», но вот беда: я был только на одном уроке Георгия Матвеевича, уже студентом. И урок этот прошел вяло и скучно. Ребята шумели, занимались своими делами. То ли это было уже другое поколение школьников, то ли Георгий Матвеевич устал. Это было за полгода до его смерти, и он только-только привыкал к костылям.

Я познакомился с Георгием Матвеевичем шестиклассником. Он проводил Пушкинский конкурс, на котором за стихи меня поощрили томиком Пушкина. Во второй раз я пришел к Георгию Матвеевичу десятиклассником, принес тетрадочку рассказов.

– Ты должен учиться в Литературном институте! – воскликнул Георгий Матвеевич.

И пригласил меня бывать у него дома.

– А мы завтра на сенокос, – как бы между прочим сказала тетя Сима: ей было неловко впрячь гостя в эту летнюю крестьянскую каторгу.

– Возьмите и меня!

Я попросился не из вежливости, а чтобы сбежать от неудавшейся «Шахерезады».

Грузовик, как паровоз по рельсам, едет по бревнышкам и слегам, кинутым в утонувшие колеи. Дорога петляет, но мы в грязь не заваливаемся.

Как можно так править? Не водители, а циркачи.

Михаил Агафонович вместе с лесорубами отправляется на делянку, а мы с тетей Симой – на вырубки, собирать по кустам уже накошенное сено.

Складываю веревку вдвое, выгребаю сухую траву из-под кустов, наваливаю охапку за охапкой на веревку, стягиваю концы и с пушистой, но тяжеленной ношей, колющей шею и спину, ломлюсь через дебри к дороге.

Как же скверно работают на лесоповале! Снесли делянку, но и половины леса не вывезли, оставили преть.

Лезу через утонувшие в алом кипрее, звенящие от сухости, а может, и от обиды деревья.

Ногу сломать здесь дело нехитрое.

С куста, за который я ухватился рукой, чтоб удержать равновесие, взрывая полуденный дремотный воздух, взлетела черная огромная птица.

Замерев, смотрю ей вослед и успеваю сообразить: «Глухарь».

4

Отираю ладонями пот с лица.

– Отдохни! – говорит тетя Сима. – Перекусить пора.

– Еще одну копёшку принесу, а то потеряется.

В теле дрожащая невесомость. Умориться не стыдно: с шести утра, как лось, лазил по чащобам.

Иду медленно, набираюсь сил для новой схватки с кустами и колдобинами.

«Медянка!»

Сияет себе на беду на виду.

Мальчишками мы боялись медянок пуще гадюк. Рассказывали друг другу: утром укусит, до захода солнца поживешь – и с копыт.

Убивали ни в чем не повинных.

Медянка, почуяв опасность, свертывает тело в пружину.

– Ну чего переполошилась? Грейся. Не буду тебе мешать.

Копёшка, которую я приметил, оказывается, за рекой!

Река черная-черная, а шириной в три моих ступни. Попирая ногами оба берега, смотрю на эту жизнь, жизнь реки. Это не ручей. Я узнаю воду. Такая же вот непроглядная катит мимо поселка лесорубов. Зовут речку Белая. Возле поселка ее не перешагнуть, но плавать тоже негде – на два взмаха.

«Ну и белянка!»

Я опускаю ладони в воду – кристалл!

Речка маленькая, но характер у нее серьезный, не шустрит. От истоков взрослая: берегов не моет, вглубь забирает.

«Надо об этой реке написать! – осеняет меня. – Каков образ: река, которая не была ребенком. Что-то в этом есть».

И я радостно оглядываю землю и небо.

Обо всем надо написать. О кипрее – врачевателе поруганного леса. О несчастной медянке. О тете Симе. И конечно, о Михаиле Агафоновиче. Прошел человек всю войну без единой царапины, а был в пехоте. О девчонках – Мане и Любе. Об игре «в ремень». О глухаре.

Но все это должно быть только учебой, одной только подготовкой к эпопее.

Что это за эпопея, я не знаю. Видимо, о нашем времени. Закатываю глаза, чтобы глянуть в подкорку. Как в Белой, ни дна, и хоть бы рыбешка сверкнула серебряным боком – ничего!

«Ничего! – говорю я себе. – Додумаем!»

И вижу осиновый листок. Ветер наморщил воду, и листок плывет на меня, течению наперекор.

«Листок, плывущий против течения… Что бы это значило?»

Меня от ноши пошатывает: забрал всю копну, чтобы не лезть сюда второй раз, а сам думаю об осиновом листике.

5

– Мать, а нам полагается! – говорит тете Симе Михаил Агафонович. – Такую машину привезли!