Ты плыви ко мне против течения

Люди тамошние ничего про то не знают, про чудо свое сбереженное. Живут и живут, и мы тоже в наших местах живем и живем, и тоже ничего не знаем. А они у себя, в Сандогоре…

Когда уж это было-то… Впрочем, кому об этом вспоминать? Не пожар ведь, не потоп, так, постучали два сердечка да и теперь еще постукивают.

Пристал за Сандогорой, в Починке, пароходишко. Теперь таких больше нет на земле, чтоб колесами шлеп да шлеп. А тогда, для Починка-то особенно, большая была новость. Мальчишки прибежали, старики приползли, серьезное население, на ком работа и прокормление семейства, тоже в домах не усидело. Пароходишко прокладывал трассу. Капитан особенно не важничал, хотя по тем временам мог бы замахнуться и на особый почет. А не замахнулся то ли оттого, что человек он был хороший, то ли оттого еще, что в личной жизни нескладное у него произошло. Дочку он с собой привез. Было девчонке лет тринадцать, тонконогая, как жеребенок. У молодых жеребят ноги сами по себе живут. А мордочкой уже красавица. Ну конечно, о красоте рано говорить было. Это когда еще всё вместе у девчонок-то соберется!

Мальчишки сандогорские на тонкие ноги не глядели – время не пришло на ноги глядеть, – а на мордочку-то – зырь да и в сторону глаза, самих себя застеснялись. Коли глаза опустил, значит, любовь. Влюбились все в одночасье, страшно и тайно. Но девчонки сандогорские тайну раскусили и отвернулись от приезжей. Заревновали! Это ведь… Мальчишки рты закрыть не успели, а их уже затилю́кали, они по глупости нос кверху – и тоже сквозь приезжую смотрят.

Отец, капитан, оставил девочку у Прасковьи Солнышкиной. Прасковья жила в просторном доме, одиноко, чисто, тихо. Капитан не хотел дочку на пароходе таскать туда-сюда, а конец рейса в Починке. Два дня в одну сторону, два дня в другую, на пятый день – с дочкой. Вечер, ночь и все утро с ней. Ну, рассказ наш не о капитане…

Соседями у Прасковьи были Ласточкины. Сколько в их теремке душ обитало, они сами толком не знали. Старики, дети стариков, дети детей… Сущий птичий базар. Как вдоль деревни летит орава – сверху бело и посередине тоже, – значит, Ласточкины, белоголовые бесштанники… Все, однако, учились, в люди выходили. Один из взрослых Ласточкиных, Веспасиан Иванович (от попа еще имя, потому как все другие были у Ласточкиных заняты), в пастухах ходил. В Починке был он на виду. И мальчишку его, Сашу, тоже примечали. Ласковый он был и больно хороший лесной добытчик – что клюкву собирать, что грибы. И на рожке играл. Отцу, Веспасиану Ивановичу, в Сандогоре не было равных на рожке играть. А Саша отцу в игре не уступал. Отец малость хмурился: славой-то делиться – о-о! – ну да ведь своя кровь. Где сердце сорвет, а где и погордится. За Ласточкиными это водилось: хоть и нечем было, а любили погордиться.

…Июньским завечерьем, когда стоит над лугами дивный свет, когда и день уже весь иссяк, и ночь, неизбывным светом завороженная, не смеет ступить из лесу на луга, спать невозможно – ни молодому, ни старому, ни ребятенку.

Помучилась под стеганым душным деревенским одеялом дочка капитана, встала потихоньку, платьице надела, кофту – и за дверь. Прасковья, женщина понимающая, не остановила. К окошку придвинулась на всякий случай, а не остановила.

Вышла девочка к реке, река за порогом. У ветлы встала. Сначала и не приметила, что не одна.

Под горой, у воды, возле кудрявой лозины, сидел Саша с удочкой. Не клевало, да он и не смотрел на поплавок. Он удочку-то брал, чтоб себя от смеха заслонить: смешливых-то больно много…

И тут над ними птица повисла, бесшумная, мягкая, то ли кошка на крыльях, то ли лохматый человечишка.

– Сова это, – сказал Саша. – Мышкует.

– Что?

– Мышкует, говорю. Мышей ловит.

– A-а! С вредителями борется.

– Не-ет! Ест она их. Вон, гляди, в когтях у нее. Видишь?

А в когтях, правда, пушистое, серенькое. Девочка бочком-бочком к мальчику поближе: сова не улетает чего-то…

– Ты рыбу ловишь?

– Сижу. В июне у нас плохо клюет. В мае судаки ловились, а теперь нет.

– В доме душно, – сказала девочка, чтобы объяснить, почему она гуляет по ночам.

– У нас и подавно не продохнуть. Нас много.

– Я знаю: ты Ласточкин.

– Ласточкин. Саша.

– А у меня дурное имя, мы с папой теперь его не любим. Вероникой меня зовут.

Саша не стал расспрашивать, что да почему, давай удочку подергивать.

– Можно я сама закину? – попросила девочка. – Ты не бойся: я умею. Мы с папой с борта ловим.

Постояла, поглядела на скучный поплавок, зевнула, плечами передернула: свежо.

– Ты погоди уходить, – сказал Саша, – скоро заря умываться придет.

– Выдумщик!

Девочка поднялась к ветле, но у ветлы остановилась, ждала…

Небо как бы погасло, похолодало, но серая, потерявшая за ночь течение река одарила дрожащих ребятишек таким разливом нежности, как яблоневый цвет, как отсветы розовых занавесок на беленой стене.

Потянулись с реки дрожащие стебли обманных растений. Закучерявились, загустели, заслонили речную даль. Как простыней задернуло. А на простыне быстрые тени, словно колыхание пламени.

Тут ветер пропахал по реке, дернул занавес а там, за излучиной, огонь – само солнце. Заря умывалась…