Ты плыви ко мне против течения

– Но ведь есть репродукции! В «Огоньке» в каждом номере печатают.

– Репина любим, – сказала Люба. – А вы кого?

– Мой кумир – Суриков. Вы представляете! В этом году я был в Пушкинском музее. Там выставили импрессионистов: Дега, Моне и Мане, Ренуара, Сезанна, Матисса. Одно дело – Ван-Гог, Поль Гоген, ну Дега с его голубыми танцовщицами, но Матисс! Какие-то раскоряки на огромных полотнах. Ребенок лучше нарисует. Я так и записал в дневнике.

Девочки помалкивали, сраженные каскадом красивых имен. Видимо, пора было переходить к поэзии, но в конце улицы показалось стадо. Люба пошла загонять свою Милку в хлев, а я тем временем перебирал в памяти стихи и соображал, с чего выгоднее начать, со своих или с классики.

Скромность украшает человека.

Едва Люба устроилась возле Мани (Маня по-родственному сидела рядом со мной), я, поглядывая на остывающее засиневшее небо, прочитал, борясь со спазмами в горле:

Похолодели лепестки
Раскрытых губ, по-детски влажных, —
И зал плывет, плывет в протяжных
Напевах счастья и тоски.
Сиянье люстр и зыбь зеркал
Слились в один мираж хрустальный —
И веет, веет ветер бальный
Теплом душистых опахал.

Прекрасно! – воскликнул я.

– Прекрасно! – согласилась Маня, а Люба загадочно молчала.

– Слушайте еще!

И вот он, август, роется во тьме
Дубовыми дремучими когтями
И зазывает к птичьей кутерьме
Любимую с тяжелыми ноздрями,
С широкой бровью, крашенной в сурьме.
Он прячет в листья голову свою —
Оленью, бычью. И в просветах алых,
Над чашей изобилий небывалых
В ослепших звездах я его пою!

А теперь вот такое:

Улеглась на россыпи Млечной
Бессердечная Бесконечность.
Доверяют ей темное,
Доверяют ей светлое,
А она сквозь века без ответа.
Ниоткуда – куда?
И не знает, не ведает,
Для чего существует, бедная.
Бьются мысли в упругое черное небо,
Человек в этом небе пока еще не был.
Суждено человеку на Миры опереться.
Это значит, что вечности
Выдадут сердце.
Это значит, что будет
С Млечным спокойствием
Не сегодня, не завтра,
Но все же покончено.

Тогда еще не знали ни поэт, ни его слушательницы, что с «Млечным покоем» будет покончено через два года всего. Да и не космос интересовал в тот вечер автора, а девичий суд.

– Какое вам больше всего понравилось из трех? – спросил я и затаился.

– Про опахала, – ответила Маня.

– А мне про Млечный Путь, – подумав, сказала Люба. – Уж больно горячо прочитали.

«Меня предпочли! Боже мой, и каким поэтам!» – Я спрыгнул с бревен.

– Давайте во что-нибудь поиграем!

– «В ремень», – предложила Маня. – Как раз мальчишки идут, девчонки.

Игра «в ремень» – испытание на крепость. За право сидеть возле той или того, кто по сердцу, приходится терпеть. Палач отвешивает ремнем по ладони назначенное число ударов. Хочешь греться о бочок – терпи или уступи место другому.

Как же застучало мое сердце, когда Люба из-за меня терпела наказание, назначенное Маней.

Ложась спать, я сказал себе: «Она прекрасна, но моя любовь впереди».

И я вперился в темный потолок, ожидая видения о будущей неведомой любви.

Всегда немножко надеюсь на потолок. Ведь писало же чудище из «Аленького цветочка» огненные слова на стенах для купеческой дочери.

3

Я высиживал первую свою повесть. В нашем литкружке считалось: быстро ничего не сочинишь, нужно работать, то есть переписывать. Каждую страницу по семь раз. Толстой «Войну и мир» семь раз переписывал. Называлась моя повесть «Шахерезада». Я хотел рассказать о своем учителе, Георгии Матвеевиче, о его жизни, о его уроках.

Он был единственным человеком, который верил, что из меня выйдет писатель. Я сочинял свою «Шахерезаду» и видел: ничего-то у меня не получается. Зелен я, чтобы о жизни Георгия Матвеевича написать.

Как же, наверное, я надоедал его жене, не понимая этого. Раз в неделю, а то и все три раза я шел к нему через весь город, на окраину.