Ты плыви ко мне против течения

– Видишь, прорези? Ты пищик глубже в рот бери.

Вероника послушалась, и рожок покорно просипел.

– Поживешь у нас – научишься.

И Вероника забыла о твердом решении просить отца увезти ее из Починка.

Тетка Прасковья вместе с солнышком у окна. Шерсть чешет, кудельку прядет, внукам на зиму носки вяжет. Внуки живут в северных дальних краях. Прозвание у Прасковьи – Солнышкина – за привычку эту у окошка работать спозаранок и за голову разумную и золотую. В молодости рыжий огонь Прасковьиных толстых кос приводил к ее порогу искателей счастья аж из самой Костромы. А она возьми да пожалей Петюню Косенького, сирого и злостного неудачника. Привалило дурню счастье!

Всяко кобенился – лишь бы погасить солнечную красоту Прасковьи. Жил дурно и помер нехорошо. Бабенки востроглазые прежде Петюню Косенького стороной обходили, а Солнышкиной достался – и росточком будто повыше стал, в глазах его неудачных особинку сыскали. Словом, сбили мужика с панталыку, самогоном разбаловали. Погиб мужичишка. Детьми, однако, успел Прасковью одарить. Четверых вырастила. А те, как на крыло встали, так фьють из дому! Золотая голова Прасковьи повяла, разбавили золото щедрым серебром. Ну а как девочка поселилась у нее – ожила Прасковья, встрепенулась. Без матери всякая девочка одинока, а тут городской, ухоженный цветок – ему защита нужна…

– Саша ветлу опять караулит, – говорила поздним утром Прасковья девочке. – Коров еще не выгоняли, заявился.

Вероника скатывалась с высокой деревенской постели.

– Зачем же ты не разбудила? Саша обещал показать, как птицы пробуждаются.

– Эко выдумали! Ты сама птица. Уж как сладко спала – загляденье! Будить – сердца не хватило.

– Ах, тетя, тетя! – горестно восклицала Вероника. – Я же просила тебя!

– Спи, покуда спится. Саша подождет. Их такое мужичье дело – ждать.

Вероника, брызнув на лицо водой, хватив залпом молока, выскакивала на крыльцо.

– Ах, Саша! Я проспала.

– Ладно, – говорил Саша. – Пошли, коростеля покажу.

– Который скрипит? Который невидимка?

Солнце высоко стояло, но клевер все еще хранил росу.

– Стой здесь, – сказал Саша, – подол замочишь.

Забрел, как в воду, в клевер и замер, ожидая. Коростель заскрипел.

– Гляди!

Саша кинулся опрометью – коростель в испуге взлетел и пошел над клевером, рыжий, трепеща рыжими крыльями. Сел. Исчез.

– Видала?

– Ой, Саша! Он такой милый! Он как уточка!

– Коростель не утка. Коростель – это коростель.

– А теперь поиграй! – просила Вероника. – Ты взял?

Саша доставал из-за пазухи рожок.

Они шли искать укромное место. За ними первые дни подглядывали и мальчишки и девчонки, но подглядывать надоело: не целовались. Сашка – теля нелизаный. Всё в рожок для приезжей наяривал. Не знали мальчишки сандогорские: слаще не бывает – играть для одного сердечка.

Однажды Саша сказал:

– Хочешь, я покажу тебе свой оркестр?

– Волшебный? – У Вероники глаза заиграли.

– Да какой там… Обыкновенный. Я давно бы показал, да вечерами в рожок играть – ругают. У нас рано все встают и ложатся рано.

– Ну, покажи, – согласилась Вероника.

Вечером они пошли в сторону болота. У Саши был рожок и пастуший кошель. За околицей Саша достал из кошеля штаны.

– Ты надень, я отвернусь… Штаны, не бойся, новые, для школы берегу.

– Зачем это еще?

– На болото идем. Там комары теперь – тучей.

Вероника штаны натянула.

Саша привел девочку к брошенному мосту. Мост наполовину обрушился, но пара бревен не успела сгнить. Сели на бревна, над водой.

Земля лежала огромная, черная, под тенью сиреневых туч. Небо полыхало заревом, но и зарево это было темное. Горело, но не светилось. Вода под мостом – чистый деготь. Берега быстро потерялись, слились с небом.

Вероника взяла Сашу за руку и не отпускала. Саша из вежливости одной рукой наладил рожок, погудел тихонько, чтобы сумерки не потревожить.

И только Саша смолк, набирая в легкие воздуха, заурчала нестройная лягушачья музыка. Не получилось. Лягушки примолкли – то ли договаривались, как дальше играть, то ли Сашу поджидали. Саша гулькнул. И тотчас из болотных трясин квакнуло басом. Видно, сам лягушачий регент пробудился. И пошло. По всему потерявшему берега болоту волной прокатилась восторженная лягушачья трель – и разом молчок. Теперь Саша заиграл. Лягушки переждали такт, вступили и залились самозабвенно и счастливо. И опять замолкли разом – и Саша и лягушки. Заслушались тишины земли. Тишина – музыка музык, в ней всякое может зародиться. И в тот миг родилась за дальними излучинами реки короткая, призывная песнь парохода.

– Папа идет!

Отец взял недельный отпуск. Он, прижимая дочь к груди, спросил:

– В город или здесь поживем?

Вероника знала: на берегу, в темноте, затаясь сердечком, ждет ее решения Саша.

– Поживем здесь, – сказала она легко.

Пришел-таки, куда же денешься, пришел день расставания. Был август – месяц звездных дождей.

Сидели в копне сухого клевера. Знали: завтра вечером они будут далеко друг от друга. Вот и молчали. Упала звезда, еще мелькнуло, еще.

– Сколько падает звезд, а я никак не загадаю, – пожаловалась Вероника.