Ты, тобою, о тебе

Он протянул его мне; я взял его и обернулся, и в это мгновение увидел в свете молнии, разом все осветившей, как наша палатка совсем рухнула и ее остервенело треплет, а Ты стоишь над ней в одних плавках, стыдливо прикрыв рукой грудь, словно мраморная Афродита в голубой молнийной вспышке, с белоснежной, еще незагорелой кожей — живая Афродита, рожденная из грозового дождя и блеска молний, растерянно хныча: "Иванов, ну помоги же мне!" И в это время обрушился на нас ледяной ливень. Я рванулся к Тебе, содрал с себя рубашку, отдал Тебе, и пока Ты, путаясь в рукавах, натягивала ее на себя, стал срывать с кольев палаточные растяжки и сворачивать в бесформенный ком рухнувшую палатку вместе со всем, что внутри.

— Давай под тент! — крикнул я, когда Ты, наконец, натянула на себя рубашку. Однако Ты, к Твоей чести, не побежала тотчас, а, мешая мне, стала суетиться возле. Я сунул Тебе фонарь: "Свети!" — сумел все-таки справиться с палаткой, и уже вместе мы отволокли этот мокрый ворох под тент.

Ливень уже хлестал вовсю.

Удивительно, сколько в нас было тогда неистраченной энергии; когда мы, мокрые, полуголые и босые, стаскали всё под тент и Ты, стуча зубами, произнесла: "Бр-р, как холодно!" — Борис предложил: "А давайте, чтобы согреться, попляшем под дождем!" — и мы мгновенно согласились: выскочили под дождь, взялись вчетвером за руки и под всплески молний и раскаты грома, хохоча, стали дико выплясывать под выкрикиваемую нами же дурашливую, в ритме буги-вуги песенку студенческих времен:

Мы идем по Уругваю-у,

Ночь — хоть выколи глаза-а.

Только слышно: попугаев-аев-аев

Раздаются голоса-а!..

Гроза и эта пляска ввергли Тебя в дикое возбуждение: Ты стала звать меня купаться. Я пытался отговорить Тебя, но Ты лишь дразнила меня:

— Боишься, ха-ха-ха? Трусишь? Слабо, да?

— Я за Тебя боюсь! — кричал я Тебе.

Однако Ты заразила своим возбуждением Станиславу; я воззвал к Борису, нашему негласному лидеру, но тот лишь махнул рукой: "Да пусть остынут! В заливе мелко", — и вы со Станиславой поперлись в воду. Ссориться с Тобой в первые же сутки отпуска не хотелось, но я отказался идти с вами — вслед за Борисом влез в машину и, сам не свой от беспокойства, стал наблюдать за его реакцией на ваше буйство. Однако Борис, уже переодевшийся, спокойно подремывал.

Утонуть в заливе вы и в самом деле не могли — но ведь в горячке попретесь дальше, в глубину!.. — и я не выдержал: взял фонарь, вышел на берег, встал под березой и стал высвечивать вас — чтобы вы хотя бы не потеряли из виду берега, а вы там, в темноте, что-то орали про теплую воду, ржали, как кобылицы, и звали к себе… В конце концов, Борис не выдержал: подошел ко мне, уже в плаще с капюшоном, и крикнул изо всех сил, что если вы сейчас же не вылезете — утром возвращаемся домой!..

И вот, переодетые во все сухое, сидим в машине — в ней еще осталось дневное тепло: Павловские на переднем сиденьи, мы на заднем. Согревались глотками спиртного и неспешно болтали, пока вы со Станиславой, наконец, не уснули. Чтоб не мешать вам, мы с Борисом тихо проговорили до рассвета, пока не закончился дождь; потом мы с ним тихонько выбрались из машины и принялись приводить в порядок лагерь, разжигать костер, сушить вещи и налаживать жизнь.

* * *

Через несколько дней, когда мы с Тобой, горячие от дневного зноя, лежали ночью в палатке — я опять напомнил Тебе:

— Может, все же закрепим этот апофеоз хорошим жестом — зачнем?..

Между прочим, я постоянно дивился Твоей осторожности: Тебя нельзя было застать врасплох — предохранялась Ты всегда сама, и ничто не могло поколебать Твоей непреклонности… А Ты — кажется, впервые — надолго задумалась над моим предложением и рассудительно затем ответила:

— Знаешь что, милый? Давай подождем еще, а?

— Но Ты же хотела!

— Да; но раз уж начала — надо аспиру закончить и защититься.

— Да зачем Тебе это? — взорвался я — меня уже злила Твоя серьезность.

— А ты знаешь, я бы всем женщинам советовала позаниматься наукой — хорошо помогает выбрасывать из головы бабьи глупости.

— Да не наукой вам надо заниматься — а детей рожать!

— Старо, милый, — насмешливо отозвалась Ты.

— Неужели? — с издевкой произнес я. — А мне сдается, что хорошие истины не стареют.

— Не сердись, милый, — стала ластиться Ты, видя, что я раздражен… Однако решения своего так и не изменила.