К тому времени я уже изучил Тебя и видел, как Твоя эйфория новичка в науке иссякала: как Ты теперь просто везешь свой воз, словно хорошая рабочая лошадь — по инерции и привычке, и не очень-то уже Тебя влекут ученое звание и будущая зарплата: придут в свой черед, никуда не денутся!.. Но — странно! — Тебя теперь волновало и влекло само знание; Ты словно пришла на берег океана, окинула его взглядом и увидела, насколько он огромен — но Тебя он не испугал; Тебе хотелось знать, знать, знать как можно больше, удовлетворять свое любопытство и свою жадность — Ты готова была переплыть этот океан, и единственная корысть, которая владела Тобой — лишь желание сравняться со мной в знании и не уступать ни в чем, ни на шаг… Откуда у Тебя взялась эта гордыня? Что Ты ею восполняла в себе?.. Я долго ломал над этим голову. И, кажется, все-таки понял, в чем дело. А понять это мне помог Твой начальник, Марков: столкнувшись однажды с ним на ученом заседании, я спросил его про Тебя:
— Как там моя протеже? Не жалеешь, что взял?
— Нет, — кажется, честно признался он. — Хватает все на лету и изрядно начитана. Это ты ее так натаскал?
— Может быть, может быть, — ответил я, не очень, впрочем, уверенно.
— Чувствуется влияние…
Мне бы спросить его: в чем же, интересно, он видит это влияние, и как отличить его от ее собственных усилий? — но я смолчал тогда: не было времени на разговор, да и трудно возражать на льстивый комплимент, — а возразить было нужно, потому что, как я потом понял, вся ваша лаборатория, конечно, думала так же, как Марков, сводя Твои собственные интеллектуальные усилия лишь к моему влиянию. Тебя это, видно, уязвляло, не давая Тебе при этом возможности опровергнуть их…
Порой Ты думала, что уже сравнялась со мной, и в Тебе сразу начинало расти чувство превосходства — а потом какая-нибудь моя случайная фраза ставила Тебя в тупик, и опять Ты мучилась от своего несовершенства и с такой страстью снова накидывалась на занятия, что мне хотелось облегчить Твои усилия, сэкономить Тебе время на них, помочь — но чем, как? Где-то тут находился предел, за которым никто не в силах был Тебе помочь — только сама себе.
* * *
Причем дома у нас, кроме меня, был еще один Твой союзник: Алена. Подрастая, она все больше понимала, как много Ты работаешь и как стараешься, и сама самоотверженно старалась Тебе помочь в домашних делах — даже в ущерб своим школьным занятиям… Единственное, чего вам с ней не хватало — времени для общения. Причем Алена видела, сколько сил я отдаю Тебе, и, кажется, все больше уважала меня за это, так что мы с ней становились сообщниками, объединенными, чтобы помочь Тебе.
Надо сказать, Алена становилась настоящей хозяйкой в доме. Давно прошло время, когда Ты устраивала ей головомойки за плохо простиранные маечки и трусики, и никакие слезы не спасали ее от Твоей суровости, так что я не выдерживал: тихонько, чтобы Алена не слышала, пытался ее защищать, — но Ты и мне не давала за это спуску. Однако Алена знала, что я ее защищаю, и потому нам с ней было легко сговориться, так что мы уже и ужины вместе готовили, и затевали генеральные уборки. Как трогательно она при этом старалась, как суетилась!..
Чтобы помочь Тебе, я тогда совсем забросил свою кабинетную работу. Но я плевал на нее — зато какое удовольствие было видеть, как крепнет Твой интеллект, и как я радовался тому, что все мы, втроем, сидим, уткнувшись в свои занятия! Как я тогда торжествовал про себя: я вас обеих обратил в свою веру!
10
Старая-престарая истина: за счастье надо платить. Причем в табели о рангах оно сто
* * *
С Ириной после той памятной встречи на улице я не сталкивался. Но с сыном встречался:
Но однажды — кажется, курсе на третьем — его вдруг прорвало. Началось с того, что я спросил: "Как там мама?" — и он скривился: "Да-а, сдурела".
— Почему — сдурела-то? — не понял я, и он с досадой — оттого, наверное, что проболтался — ответил:
— Да-а, дома ничего делать не хочет. Вообще дома не ночует.
— А где она ночует? — удивился я.