Тыл-фронт

Мурманский молчал. Савельев знал его по гражданской войне как смелого, толкового командира. Под Лисками Мурманский двумя тысячами штыков прорвал фронт Мамонтовского корпуса, за три часа искрошил резервный полк Май-Маевского и к вечеру захватил город. В боях за Воронеж был награжден именным оружием, за Харьков — орденом Красного Знамени. Что же теперь с ним произошло? С годами стал более осмотрителен? Савельев пристально смотрел на Мурманского, словно хотел прочесть его мысли. Но полковник отвел глаза.

— Не будем же мы планировать контрудар по противнику, имеющему тройное превосходство? — не выдержав длительного молчания, проговорил Мурманский.

— Это, полковник, для наступающего, — нормальное превосходство, — недовольно заметил Савельев. — А мы должны готовиться сломить любой натиск. Понимаете — любой! Войска должны знать, что нет для нас рубежей: в тылу. Вот, только этот — государственная граница. Да где же логика? — вдруг вспылил командарм, — куда сползать?

Снова наступило неловкое молчание. Мурманский то снимал, то надевал большие меховые перчатки и сосредоточенно смотрел на высоту Офицерскую, где у японцев был сооружен тяжелый артиллерийский форт.

— Доложите, полковник, командиру дивизии решение по инженерному обеспечению обороны на его участке, — обратился Савельев к своему начальнику штаба.

Тот положил карту на бруствер окопа.

— Сейчас линия укреплений в вашей полосе имеет плотность: одна долговременная огневая точка на километр фронта. Необходимо довести до шести точек на километр. Для этого получите соответствующее количество бронеколпаков. Места сооружения дотов — согласно этой схеме, — подал он Мурманскому лист. — Детали уточнит начальник инженерной службы. По всему фронту дивизии нужно создать минное поле глубиной до четырехсот метров. На танкоопасных направлениях установить железобетонные надолбы — вы их получите. Первая линия окопов должна проходить не далее двухсот-трехсот метров от полосы инженерных укреплений.

Савельев считал, что раньше весны Япония не начнет военных действий. На это указывало и продолжающееся сосредоточение резервов к границе и перегруппировка войск, которую Умедзу проводил демонстративно. Но как бы там ни планировал сроки японский генеральный штаб, Военный Совет армии решил возвести две дополнительные линии укреплений на глубину до пятнадцати километров. Было намечено создать глубокие минные поля и противотанковые препятствия на выгодных для японского наступления участках, всю артиллерию укрыть в казематах.

Уже к 20 декабря через тайгу проложили рокаду[5] для маневра противотанковых резервов. По приказу генерала Николаенко артиллерийские полки имели по четыре-пять огневых позиций на различных участках обороны Курочкину он предложил о каждой вновь обнаруженной цели немедленно сообщать артиллеристам.

2

За всю свою жизнь Бурлов не запомнил такой вьюги. Ветер валил заборы, ломал деревья, бросал из стороны в сторону тучи снега. Впереди висела плотная белая пелена, от которой рябило в глазах. Свет фар автомобиля разрезал ее всего на несколько шагов. От дороги не осталось никакого следа, она только угадывалась. Напрягая до боли зрение, политрук время от времени бросал Калмыкову:

— Держите правее! Кювет… Левее, левее! Удаляемся от линии.

Ответственность за колонну и за выполнение приказа обостряла все ощущения Бурлова. Калмыковым руководило просто профессиональное чутье. Когда, наконец, впереди вынырнул указатель дороги с надписью: «На Волынский перевал. Скорость 20 км», Бурлов закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья.

— Теперь доберемся, товарищ старший политрук, — обрадовался Калмыков. — Доберемся!

Но, свернув на ведущую к границе дорогу, шофер беспокойно заерзал на сиденье, приблизив лицо вплотную к лобовому стеклу. Машина двигалась все тише.

— Хоть глаз выколи, товарищ старший политрук! Ничего не вижу, — с отчаянием выкрикнул Калмыков. — Плыву, а не еду!

Не видел ничего и Бурлов. Он только знал, что справа — скалистые отроги сопок и каменные глыбы, а слева — крутой обрыв к реке Волынке. Небольшая неосторожность — и машина с минами сорвется вниз или врежется в глыбу.

— Стой! — приказал Бурлов.

Когда машина остановилась, и Калмыков выключил фары, все вокруг окутала непроницаемая тьма. «Что же делать?» — думал Бурлов.

Двенадцать часов назад Федора Ильича вызвал к телефону генерал Николаенко.

— Для форсирования переброски мин в дивизию полковника Мурманского создается сборная колонна автомашин. Начальником ее назначаетесь вы, — объявил он. — К трем часам ночи мины должны быть в дивизии…

Колонна погрузила мины вовремя. А теперь вот… Что же делать?

— Товарищ Калмыков, я пойду впереди, — решил он и, с трудом открыв дверцы, спрыгнул в глубокий снег. И тотчас же сильный порыв ветра заставил его схватиться за борт автомашины. Достав карманный фонарь, Бурлов подал сигнал включить, фары, чтобы предупредить водителей.

По дороге, терявшейся в снегу, цепочкой вспыхнули огни.

Шоферы встречали Бурлова тревожным вопросом:

— Дороги нет?