Тыл-фронт

Киоси слышал, как Фусано, гремя дверкой печки, подкладывал дрова. Канадзава, зевнув, повернулся на другой бок. Пружины сиденья майорской машины зазвенели: «Пускай потрет господские подушки, — подумал Киоси. — А подхалима Фусано вышвырнуть бы на мороз, чтоб не шпионил за всеми. Многим пришлось горько из-за него. Ну да ничего, пускай посидит».

— Ты слышал, Канадзава, о подвиге младшего унтер-офицера Муко? — донесся голос Фусано. — О-о, русские скоро пожалеют об этом!

— Я только слышал, что его убили, — нехотя отозвался Канадзава.

— Кто тебе сказал эту глупость? Я знаю все от господина фельдфебеля. Когда отделение Муко хотело вывесить в праздник национальный шар, русские открыли огонь. Перед солдатами Муко была стена из пуль, но они храбро шли к границе. Ни один из них не был даже ранен. Пораженные русские в ярости бросили на них целый батальон пьяных солдат. Когда те перебежали границу, Муко с солдатами открыл стрельбу и уничтожил половину батальона, но у них кончились патроны и их окружили. Тогда Муко с криком «банзай» ринулся на русских. Он прорвал цепи, вывел свое отделение из окружения, но сам был ранен. Русские хотели его взять в плен, а он штыком сделал себе харакири. Варвары в ужасе побежали назад, многие из них валились на землю и тут же умирали… За свой подвиг Муко награжден божественным императором, который все это видел и навел ужас на русских. Могила Муко будет там, где он умер… Господин фельдфебель сказал, что мы должны убивать русских, как только кто-нибудь из них появится в поле зрения. А ты говоришь глупость, Канадзава, за которую тебе попадет от господина майора.

Но Канадзава, посапывая, спал. В гараже стало тихо. Потом донесся шепот Фусано:

— Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… У них в карманах всего только жалкие гроши. Если бы мне разрешили допрашивать их. Они бы мне сказали, где у них спрятаны деньги. — Фусано горестно вздохнул и минут через десять захрапел.

«Пора», — шепотом приказал себе Киоси и бесшумно проскользнул в двери. Осмотревшись кругом, скрылся за гаражом. Рожок луны скупо освещал истоптанный снег, на котором чернели лоскуты ветхой одежды арестованных.

* * *

Склоняясь в темноте к лицам арестованных, Ли Фу или молча отходил, или шепотом спрашивал, не собирается ли тот бежать.

Согласившихся бежать Ли Фу собрал у дверей. Он рассказал им свой план. Один будет наблюдать в щель. Как только часовой уйдет (японцы боятся холода), Ли Фу вылезет в узкое окошко и откроет дверь. Потом они по одному, как тени, скроются за сараем. Дальше ползком под проволокой, до речушки и по ее руслу — кто куда хочет…

Потянулись минуты тягостного ожидания. Постепенно тухли огни в окнах офицерских квартир. Часовой размеренно шагал вдоль стены сарая. Но вот он остановился у дверей, подергал лом, которым они запирались, и направился к гаражу. Ли Фу выждал, пока тот скрылся за дверями и начал срывать с оконного пролета закрепленную гвоздями решетку. Работа подвигалась медленно. Минут через двадцать наблюдавший в щель арестованный тревожно предупредил Ли Фу:

— Кто-то, вроде, крадется!

— Уходи-ка… Дай я посмотрю, — шепнул Ли Фу. Он узнал Киоси.

У дверей послышалась тихая возня и легкий скрежет лома о проушины. Дверь приоткрылась. Шагнувший в сарай Киоси попал в объятия. Ли Фу. Обрадованные, они крепко пожали друг другу руки.

— Уходи и закрывай, двери, — шепнул Киоси:

— В ночь с пятницы на субботу будут оправлять партию арестованных. Зачем — не знаю. Знаю только, что будет усиленная охрана.

— Спасибо тебе за все, за все! — Ли Фу еще раз быстро пожал руку своему другу. — Теперь иди. Я еще поговорю с людьми…

Киоси осторожно вышел из сарая и быстро направился к себе. Тихо раздевшись, шофер господина майора лег спать.

4

Ошурин доложил старшему политруку, что Кривоступенко без разрешения провел ночь на кухне, а на замечание младшего сержанта Селина ответил грубостью.

Кривоступенко теперь с каким-то раболепством выполнял все указания Бурлова. Пробу повар готовил с подчеркнутой скрупулезностью и приносил ее сам в добытых где-то фаянсовых тарелках.

У Бурлова все это вызывало глухое раздражение. «Перепугал я его, что ли? Какая-то лакейская угодливость. Нужно поговорить, чтобы правильно понял мои требования», — думал Федор Ильич, но откладывал, ввиду занятости, беседу с Кривоступенко со дня на день. Сейчас Бурлов почувствовал, что оттягивать больше нельзя.

— Товарищ старший политрук, а дежурный сказав, шо вы ушли на боевые порядки, — испуганно пробормотал повар, когда Бурлов зашел на кухню. — Завтрак уже готов, зараз приготовлю пробу.

— Не нужно, — предупредил его Бурлов и почувствовал неловкость. «Нет, он все же беспокоится и старается. Нельзя перегибать».

— Садитесь, Ефим Игнатьевич, поговорим, — предложил он. — Нарекания со стороны бойцов на вас продолжаются. А сегодня доложили, что вы без разрешения остались на кухне да еще оскорбили товарища Селина? Почему так?

Мягкость в голосе старшего политрука ободрила Кривоступенко. Его лицо посветлело, глаза затеплились смущенной улыбкой.