Тысяча бумажных птиц

Он опять закрывает глаза. Солнце жжет ему шею. На чем он остановился? Он пытается обнять ускользающий образ памяти – тело, которого нет. Возможно, попытка идет с двух сторон? Он представляет себе Одри и тянется к ней сквозь непроницаемые покровы, через пропасть невозможного, оба мучаются вопросом, что есть смерть; но правда в том, что он видит только траву под ногами и оброненный кусок торта. Следы от зубов, надкусанная глазурь… Джона ложится на спину в провисающем холщовом шезлонге, подставляя лицо жарким лучам солнца. Он слышал, что говорили об этом другие, – о соприкосновении через последний рубеж. Это так беспощадно реально: вес невидимой головы у тебя на подушке, легкое касание незримой руки. Ощущение проходит, включается разум, находится рациональное объяснение – а потом все повторяется, непостижимое, загадочное, как и прежде.

В тот душный вечер им обоим не спится. Все окна распахнуты настежь. Джона сидит за пианино в одних трусах, учит Хлою играть облегченную версию «Аве Мария». Она внимательно смотрит и повторяет каждое движение его пальцев, стараясь не отвлекаться на случайные прикосновения к его руке. Ближе к полуночи он объясняет ей основные принципы композиции. Хлоя поражена, что в октаве всего лишь двенадцать нот. Как только она уясняет, что принципы музыки и оригами во многом похожи, играть становится проще. Главное – понять закономерность. Она подходит к аккордам, как математик, которому любопытно раздвинуть границы возможного. Протянув палец к клавише, она замечает пятно от ожога на кремово-белой поверхности.

– Что это?

– Нота фа.

– Нет, я имела в виду…

– Одри обычно сидела здесь, когда разговаривала по телефону. Я, конечно, просил ее быть аккуратнее с сигаретой, но… – Джона пожимает плечами. – Я тогда почти не играл.

Как Хлоя может сказать, что она уже знает об этом? Стоит лишь посмотреть на него сейчас… Он такой терпеливый, такой забавный. Кажется, ему нравится ее восторг, ее неуклюжие, любительские старания, как будто уже одно то, что они сидят рядышком за пианино, создает ощущение безопасности. Как и многие люди искусства, они оба имеют привычку творить по ночам, но сейчас, создавая из ничего звук – хотя чаще какую-то ерунду, – Хлоя испытывает странное, новое для себя ощущение. Непосредственный отклик от Джоны. Творчество не в одиночку.

Он показывает, как брать обращенный аккорд, и она чувствует, что он тоже задается вопросом, можно ли доверять этим полуночным урокам… их отношениям… его музыке. Она ловит себя на том, что прислушивается к его взглядам. К тому, что не произносится вслух. Потом она слушает его поцелуи, которые сами по себе – целый язык.

* * *

Днем в парке Виктории, за чтением. Слова в книге Джоны расплываются мутными пятнами. Он из последних сил держится, чтобы не разрыдаться. Но слезы все-таки прорываются. Он поднимает глаза и видит, что Хлоя смотрит на него в упор. В ее глазах тоже сверкают слезы.

– Что с тобой? – спрашивают они в один голос.

– Ничего. – Она пожимает плечами. – Мне вдруг показалось, что тебя что-то задело. Я не видела твоего лица, но поняла, что тебя что-то расстроило. Что ты читаешь?

– Это неважно.

Она вытирает глаза ребром ладони и улыбается.

– Я просто почувствовала, что почувствовал ты, вот и все.

В музыке это называется резонансом. В жизни такое бывает только между мужем и женой. Она смотрит ему в глаза, и он чувствует, как воздух сгущается безмолвным сопереживанием. Во что он ввязался? Джона кладет книгу на траву, смущенный собственной сентиментальностью. Не сейчас. Не при всех.

– Мне надо в сортир, – говорит он и идет искать ближайший туалет.

Запершись в тесной кабинке, он ждет катарсиса: безудержных рыданий из-за смерти вымышленной собаки. Но слез больше нет. Джона просто сидит, словно окаменев. Он уже забыл, что это такое: когда рядом есть кто-то, кто узнает о твоих чувствах еще раньше тебя самого.

* * *

Хлоя, одетая в мужской костюм, сидит на табуретке. Ноги босые. Ногти на ногах накрашены синим лаком. Вместо носового платка из нагрудного кармана торчит большая бумажная птица. Хлоя сидит перед зеркалом, рисует автопортрет угольным карандашом. Она похожа на клоуна в этом костюме, который ей явно велик. С этим ртом в ярко-красной помаде. Рот на замке, полный секретов.

День близится к вечеру. Затуманенные пылью окна распахнуты настежь. Воздух на улице влажный и душный, отяжелевший от выхлопов перегревшихся автомобилей. Отовсюду доносятся звуки. Треск швейных машинок, младенческий плач. Этажом выше орут друг на друга мужчина и женщина. Интересно, думает Хлоя, эта парочка тоже слышала, как она орала на Клода в тот вечер, когда они крупно поссорились и он ушел, хлопнув дверью? Все начиналось прекрасно. Они пошли в ресторан, ели суши. Как всегда, таинственные элементы японской кухни, замысловатые складки съедобных фигурок доставили Хлое прямо-таки эстетическое удовольствие. Но под конец вечер сделался пресным, как пустой рис, и она отказалась от секса, сославшись на месячные.