Тысяча бумажных птиц

Она оборачивается к нему, улыбается и показывает на «волосатого» спинорога.

– Это не рыба, а плавучий еж.

Джона все еще пытается отдышаться.

– Почему ты меня не подождала?

У панорамного аквариума стоит пожилая пара. Мужчина фотографирует морского конька.

– Марж, смотри. Прямо лошадки на палочках. Подумать только!

– Милый, пойдем. Ты тут стоишь уже четверть часа.

Забравшись на скамейку, Милли прижимается лицом к стеклу цилиндрического аквариума.

– Ты знаешь, что почти у всех рыб память очень короткая? Две секунды, не больше. Нам в школе рассказывали.

– То есть этот коралл каждый раз будет для них сюрпризом?

Большая рыба плывет прямо на Милли. Та испуганно взвизгивает, и Джона смеется. Он достает телефон, чтобы сфотографировать Милли. Но когда он нажимает кнопку, девочка отодвигается от аквариума – подальше от страшной рыбины, – и в кадр попадает лишь ее смазанный локоть. Джона поднимает глаза и видит, что пожилая пара поглядывает на него как-то странно. Ему почему-то вдруг хочется оправдаться, объяснить, что он не извращенец с уклоном в педофилию, но Милли уже слезла со скамейки и теперь тянет его за штанину. Надеясь, что со стороны он похож на ответственного родителя, Джона садится на корточки перед Милли, чтобы их глаза оказались на одном уровне.

– Спасибо, что ты со мной поиграл, – говорит она и торжественно целует его в щеку.

– Ладно, пойдем наверх.

Он встает, выпрямляется во весь рост. Пожилая пара по-прежнему таращится на него. Ее поцелуй остается как оттиск на коже.

Они поднимаются из подвала и выходят в оранжерею. Огромные стеклянные панели слезятся капельками конденсата. Джона с Милли проходят сквозь влажный нагретый воздух, мимо зарослей дендрокаламуса и сахарного тростника. Ее ладошка в его руке – теплая, даже горячая. В Северном крыле собраны растения Азии, Австралазии[33] и островов Тихого океана. Милли показывает Джоне хлебное дерево и водяной перец с такой гордостью, словно она их открыла сама. Они проходят сквозь две Америки, мимо альстромерий и мексиканских диоскорей, а потом Джона встает у входа, возле запотевших стеклянных дверей.

– Ну, мне пора. Тебе, наверное, тоже нужно идти?

– Мы не можем остаться еще ненадолго?

– Может быть, мы еще тебя встретим…

– С Хлоей?

– Откуда ты знаешь, как ее зовут?

– Ты сам сказал.

В оранжерее так жарко, что даже палящее солнце снаружи станет облегчением; по крайней мере, на улице есть ветерок. Слышится стук каблучков о решетчатый настил. Джона оглядывается в поисках нарушительницы. Таблички на входе настоятельно не рекомендуют заходить в оранжерею на высоких каблуках. Поливальные установки разбрызгивают воду. Джона щурится сквозь туман мелких брызг и видит женщину. Она поднимается по винтовой лестнице. Все выше и выше – в густую листву. Ее тонкая, элегантная фигура обрамлена солнечным светом и зеленью. На ней длинная узкая черная юбка, которая напоминает ему о героинях Хичкока, об Одри. Стройные ноги исчезают из вида.

Когда он оборачивается, Милли уже нет. Он устал от ее фокусов, но все равно отправляется на поиски – мимо бразильских гевей, имбиря, плюмерий. У входа вдруг возникает какая-то суета, люди вскрикивают, смеются. Сквозь Пальмовый дом летит черный дрозд, как незнакомец, случайно попавший в кадр на заднем плане.

* * *

14 ноября 2003

Вдоль балкона под крышей Пальмового дома тянутся горячие трубы. Если сесть на такую трубу, заднице будет тепло. В дождливые дни там почти как в сауне.

Арки металлического каркаса портятся из-за влажности, белая краска шелушится. На стеклянную крышу садятся птицы – вид снизу: оперенные брюшки, растопыренные оранжевые лапки. Стая чаек с криками проносится в вышине. Внизу – флора разных материков.

На табличках написано:

«Баньян, или фикус бенгальский, или фикус священный, – дерево, под которым медитировал Будда».

«Винная пальма, или кариота жгучая, – цветет раз в жизни и после цветения погибает». (Снедаемая собственной красотой?)

«Атталея – крупные перистые листья, крона напоминает волан». (Листья расположены так высоко, что я лишь могу к ним прикоснуться.)