Тысяча бумажных птиц

Его руки покрыты соками ее тела. Руки пахнут весной и мочой.

Утренний свет льется в открытые окна. Джона спит, Хлоя наблюдает за снами, мелькающими у него на лице. Ее бедра болят, взбудораженные, разбуженные.

Забавно, как хорошо она знает его руки и стопы. Зато он не знает о ней почти ничего, и ей хочется написать письмо у него на спине: свою исповедь. Потому что к этой широкой спине ей хотелось бы прижиматься всю жизнь, до конца дней; к этим ногам, к этим рукам. Этот мужчина – самое настоящее из всего, что у нее есть.

Как не сказать «Я тебя люблю». Слова разбухают в груди, рвутся наружу. Молчание отзывается болью. Горло болит от невысказанного признания. Не надо, говорит себе Хлоя. Молчи, прикуси губу до крови. Я тебя люблю. Других слов для нее сейчас не существует. Она тихонько соскальзывает с кровати.

Она одевается и уходит, не попрощавшись, как от любого другого мужчины, с которым провела ночь. Она в совершенстве владеет искусством закрывать двери беззвучно. Но когда Хлоя выходит на улицу, небо кажется ярче, его синева – чуточку глубже. Солнечный свет оглушает.

Даже узор на сиденьях в метро почему-то вдруг сделался красочнее и резче. Хлоя замечает мальчишку с разводами от леденца вокруг рта, мужчину, рисующего каракули рядом с кроссвордом в газете, мертвую божью коровку, лежащую на полу кверху брюшком. Каждая деталь неожиданна и внезапна. Хлоя прижимается лбом к стеклу и чувствует себя ребенком, который в первый раз едет в метро. За окном проносится город.

Весь мир сложен заново – или заново сложена только она. Но что именно изменилось? Хлоя вспоминает вчерашнюю ночь, разбивает ее на отдельные стоп-кадры. Когда Джона посмотрел на нее, она увидела свое отражение в его зрачках. Однако сейчас она чувствует себя новорожденным теленком, который пытается встать на ноги. В отличие от безмятежной Одри на многочисленных фотографиях, Хлоя вся в полном раздрае. Ее красная юбка испачкана его секретами. Она изучает свое отражение в оконном стекле – моментальный снимок себя, середина лета. Вот она, голая и беззащитная, как никогда.

Раненый ангел

Как обычно, они сидели у пагоды на скамейке «мадемуазель J’attendrai». Гарри молчал, просто смотрел на застывший сад и не ждал ничего, кроме очередного мгновения, проходящего сквозь него, мимо его. Он чувствовал, что Одри внутренне сопротивляется его молчанию. Или, может быть, тихому ходу времени. Они сидели в облаке дыма, и наконец Гарри проговорил:

– Открылась выставка орхидей. Хочешь пойти посмотреть?

– Да.

– Они такие прелестные хитрые бестии. Помню, однажды…

13 февраля 2004

Мне хотелось узнать, о чем он думает в своем безмолвии. О чем он умалчивает в незаконченных фразах. Предположения и догадки – одна из причин, по которым меня так настойчиво тянет к нему. Недосказанность завораживает.

Он рассказал, что орхидеи подвязывают женскими нейлоновыми колготками – они хорошо тянутся и не травмируют стебли, – но я устала от разговоров. Мне хотелось, чтобы он меня поцеловал. И целовал долго-долго. Я заметила, что шнурки у него на ботинках скреплены клейкой лентой, и уже собиралась спросить, почему он все время ходит в одном и том же костюме. Но Гарри закурил очередную сигару и пошутил, что он убивает себя с размахом.

Я хочу забеременеть.