Тысяча и один день Никиты Сергеевича

Гаррисон Солсбери послал в «Нью-Йорк таймс» следующее сообщение: «На приятной горной вершине в глуши северо-западного Мэриленда человек, который начал жизнь как фермерский мальчишка из Альбиена, и человек, который начал жизнь как пастушонок в Калиновке, приступили к 48-часовым переговорам, от которых зависит судьба человечества». А советская пресс-группа передала в печать такую информацию: «Сразу же по прибытии в Кэмп-Дэвид между Н. С. Хрущевым и Д. Эйзенхауэром начался обмен мнениями по вопросам, которые представляют интерес для обеих сторон. Как стало известно, обмен мнениями проходит в атмосфере откровенности и стремления понять позиции обоих правительств».

26 сентября (суббота). Хрущев проснулся, как обычно, рано, выглянул в окно и удивился: все вокруг было белым. Густая пелена тумана накрыла Кэмп-Дэвид. Туман был настолько плотным, что даже деревья у его окна выглядели фантастическими чудищами. Кстати, из-за тумана вертолеты не могли сесть в Кэмп-Дэвиде. Поэтому команде экспертов из госдепа и Белого дома пришлось гнать с бешеной скоростью на машинах, чтобы успеть к встрече.

Хрущев решил прогуляться. Облачился в украинскую рубаху с вышитыми цветными узорами, надел белые парусиновые брюки и позвал Громыко побродить вдвоем по ухоженным лесным тропинкам. Он хотел еще раз обговорить с ним переговорную тактику на предстоящий день. Она уже не раз обсуждалась в Москве. Дипломатические приемы Хрущева не блистали оригинальностью или разнообразием. Обычно вначале переговоров следовало выдвижение крайне жестких по тону и содержанию позиций. По его замыслу, это должно быть своего рода лихой кавалерийской атакой, которая своей внезапностью и напором ломает сопротивление противника и вынуждает его раскрыть запасные позиции. Если это не удавалось сделать с ходу, Хрущев окапывался в траншеях и начинал позиционную войну. Он упорно вел жесткую линию, перемежая неуемную риторику прямыми угрозами. Так могло продолжаться очень долго. И только в самый последний момент, если противная сторона проявляла упорство и не шла на уступки, Хрущев резко менял тон и сам предлагал компромисс.

Такая тактика была уготовлена и для этой встречи. Хрущев говорил, что будет жестко давить на Эйзенхауэра, а там посмотрим. КГБ докладывало, что тылы у него обеспечены прочно: Аденауэр, по сути дела, изолирован в НАТО, когда поднимает вопрос о возвращении восточных земель. Нет единства среди союзников и в отношении воссоединения Германии. Громыко, как обычно, соглашался, многозначительно указывая на слабые места в американской позиции.

За несколько дней до этого президент Эйзенхауэр тоже обсуждал со своими помощниками тактику предстоящей встречи. Но в отличие от наступательной линии Хрущева решил занять выжидательную позицию.

Еще раньше он обещал президенту Франции де Голлю и английскому премьеру Макмиллану не вести переговоров с Хрущевым за их спиной: серьезные переговоры могут состояться только в присутствии руководителей Англии и Франции. В этой обстановке Эйзенхауэру оставалось только одно — выяснить, можно ли ожидать успеха на встрече большой четверки и при каких условиях. Суть дела в том, говорил Эйзенхауэр своим помощникам, что Хрущев сам сотворил берлинский кризис, хотя призывал к переговорам. Поэтому он, Эйзенхауэр, вероятно, даст согласие на проведение саммита, но только в том случае, если Хрущев снимет ультиматум по Берлину. Это даст возможность заняться и другими вопросами, но уже не под дулом пистолета.

Поспорили и о достоинствах Хрущева как переговорщика.

— Некоторые говорят, — заявил президент, — что Хрущев мастерски ведет дебаты. В действительности же, по-видимому, он умело уходит от трудных вопросов.

8 часов 15 минут. Хрущев с Громыко вернулись в «Осиновую хижину» как раз к завтраку. За столом уже сидели Эйзенхауэр, Гертер и небольшая группа других участников встречи. Еда была самой простой: овсянка, но не вареная, а прямо так — сырая, ее ели с молоком, а также яйца и кусок жареного мяса — стейк.

Вспоминали вторую мировую войну. Хрущев сидел напротив президента. Локти на столе, подавшись вперед и размахивая указательным пальцем, он рассказывал о жизни военного комиссара, Сталинградском сражении, ошибках Сталина. Практически он солировал.

— Я знаю, что у президента были дружеские отношения с Жуковым, — говорил он. — Единственный человек, который мог возражать Сталину, был Жуков. Он обладал сильной волей, и его трудно было сбить с толку, если считал свою позицию правильной. Это, конечно, очень хорошо для военного, но не для политика.

Затем, бросив хитрый взгляд на Эйзенхауэра, добавил:

— С вашим другом Жуковым все в порядке. Не беспокойтесь о нем. Он на Украине ловит рыбу и, как все генералы, вероятно, пишет мемуары.