Тысяча и один день Никиты Сергеевича

После завтрака оба руководителя вместе с окружением перешли на террасу. Начались переговоры. Они шли сумбурно — Хрущев и Эйзенхауэр постоянно перескакивали с одной темы на другую. То говорили об американской политической системе, то вдруг начинали обсуждать экономику. За германской тематикой шла вдруг дальневосточная и Китай. Но центральным стержнем, вокруг которого все же крутился разговор, был, конечно, Берлин.

Президент несколько смягчил зубодробительные формулировки памятки для бесед с Хрущевым, которую ему подготовили в госдепе. Но линия его была твердой. Он сказал, что переговоры по Берлину невозможны в условиях ультиматума, который выдвинул Хрущев. Пока это положение не изменится, не будет даже разговора о возможности встречи на высшем уровне с участием США, Англии, Франции и СССР. Тем более что такие встречи, по его мнению, обычно бесплодны.

Хрущев напомнил о своей речи в ООН, где он предложил всеобщее и полное разоружение. Соглашайтесь, и тогда не станет проблем с Берлином — они будут решены автоматически. Что касается встречи в верхах, то, по мнению Хрущева, она просто необходима и нужно начать ее организацию в максимально сжатые сроки.

Эйзенхауэр, ответил, что США, как и СССР, хотят разоружения, но под строгим международным контролем. Американское правительство изучит советские предложения и даст ответ. На политическом языке это значило — от ответа ушел.

10 часов 45 минут. Президент пригласил Хрущева прогуляться, думая, что наедине тот будет более сговорчивым. Они бродили по каменистым тропам, вьющимся по холмам, на которых стоит Кэмп-Дэвид. С ними только два переводчика — Акаловский и Трояновский.

Это была как бы разминка перед серьезным разговором. Оба лидера зашли в комнату отдыха для охраны. Они уселись в кресла, а молодой морской пехотинец показал им класс игры в кегли. Затем продолжили прогулку по горным дорожкам.

Вернувшись в «Осиновую хижину», уединились каждый со своим министром иностранных дел — посоветоваться. Потом опять-таки вдвоем прошли на террасу и уселись за маленький столик, накрытый зеленым сукном для игры в бридж. Остальные участники переговоров перешли в столовую и сидели там, негромко беседуя между собой. В зале тихо звучала музыка Шостаковича. Ни президент, ни его гость не имели перед собой каких-либо документов или записок. Это должно было подчеркнуть неофициальность переговоров.

Время от времени один из них вставал из-за стола и выходил, чтобы переговорить со своими советниками. Затем возвращался, и переговоры возобновлялись. Так шел час за часом. Обед пришлось отложить на некоторое время: лидеры не хотели прерывать разговор.

Позднее Эйзенхауэр скажет «Когда Хрущев и я оставались одни в Кэмп-Дэвиде, он был общительным и очень хотел быть дружественным, преуменьшал трудности и давал понять, что хочет искать пути их разрешения». Но как только появлялся Громыко, Хрущев начинал напоминать мне, что он должен будет обсудить все эти дела с правительством, прежде чем принять решение.

В общем, неформальные переговоры ни к чему существенному не привели. В два часа дня оба лидера присоединились к остальной компании, ожидавшей в столовой. Их угрюмые лица не внушали оптимизма. Эйзенхауэр шепнул несколько слов Гудпастеру, и тот написал в блокноте только одно слово: «тупик».

Обстановка за обеденным столом была гнетущей. Хрущев был мрачен. Его тактика лихого кавалерийского налета не сработала, и он откровенно сердился на американцев. Козлом отпущения стал Никсон. В резких тонах Хрущев заявил, что «кухня чудес», которую рекламировал вице-президент на американской выставке, не произвела на москвичей впечатления. У нас самих достаточно высокий уровень жизни. Поэтому любые попытки соблазнить нас прелестями капиталистической жизни не пройдут.

Эйзенхауэр попытался изменить тему. Он начал рассказывать, как трудно быть президентом: все время звонят телефоны, даже на отдыхе. Хрущев почему-то воспринял это как намек на отставание Советского Союза в развитии телефонной сети. И сказал, что очень скоро телефоны у нас будут лучше, чем в Америке. Настолько лучше, что американцы прервут телефонную связь с СССР, опасаясь сравнения не в свою пользу. Джордж Кистяковский записал в дневнике: «По выражению лица президента я мог видеть, что он был сильно рассержен и едва владел собой».

После ланча Эйзенхауэр пошел отдохнуть, а Хрущев с Громыко опять отправились на прогулку в лес.

4 часа пополудни. Президент проснулся. Он разыскал Хрущева на одной из тропинок. С ним был его сын Джон.

— Не съездить ли нам на мою ферму? — предложил президент. — Она здесь почти рядом. Пятнадцать — двадцать минут, и мы там…

Никита Сергеевич согласился.

— Знаете что, — сказал, улыбаясь, Эйзенхауэр, — давайте перехитрим корреспондентов. Они подстерегают нас на дорогах, а мы полетим на вертолете!