Тысяча лун

А значит, наступил большой день – тот день, начиная с которого я должна разбираться со всеми бедами сама. Но теперь у меня была Пег, моя прекрасная, гибкая, совершенная Пег, и ее тоже положили на весы. Я прозревала испуг и страх любимых и уважаемых мною людей, и мое собственное сердце трепетало в груди. Я смотрела на свою Пег, сладостную и жесткую одновременно, и дивилась безумию Бога, пожелавшего, чтобы все это со мной случилось, когда было бы гораздо проще обойти меня, перейти к другой девушке, даже забыть меня и отправить в какой-нибудь ад бледнолицых. Я была бы почти счастлива туда отправиться, если бы в обмен на это Джон и Томас утешились, а Пег не осталась с разбитым сердцем. Но бывают такие положения, что возможные исходы из них можно пересчитать по растопыренным пальцам одной руки, и ни один из этих исходов нельзя назвать счастливым. Вот так мне казалось. Глубоко сидящий страх загнанного бизона, когда охотник близок, как мысль, и из дула ружья вот-вот вырвется смертельный огонь. Странный миг равновесия перед смертью. Глаза, выпученные от ужаса и гнева. Так я себя чувствовала тогда. Может, это лучший миг в жизни бизона, миг озаренной ясности, когда все, что он любит, предстает перед ним явно – прерия, люпины, грубые травы, длинный вздох зимы и внезапное богатство весны. Предстает явно в последнюю секунду перед тем, как покинуть навсегда.

– Я вас уважаю и слушаюсь больше всех во всем мире, – сказала я наконец. – Но сейчас я прошу вас сесть за стол, а я постараюсь объяснить, что намерена делать.

Глава двадцать первая

Удивительной частью той ночи была великая буря, что вдруг налетела ниоткуда и прошлась по нашей ферме. Огромные озера воды просто висели в воздухе, а потом низвергались на сухую землю. Длинные крутящиеся катки ветра наезжали на лес, и лес протестующе выл. Отдельно мы боялись, что нам побьет кукурузу, и радовались, что хотя бы табак к этому времени уже почти собрали, один тяжелый лист за другим. Большая часть собранных листьев висела теперь на шестах в амбаре. Крыша амбара была законопачена лучше, чем крыша хижины. Теперь, когда полковник Пэртон убрался и земля решила себя хорошенько промочить, прибить самую пыль, поднятую его конями, дождь нащупал все трещинки и разрывы в крыше, черепицы которой покоробились на летнем солнце. Капли кап-кап-капали – на всю гостиную, на головы Томаса и Джона Коула, на пыльные сапоги Лайджа, на пирог с дичью, что Розали плюхнула на стол. Она храбро пыталась поддерживать заведенный порядок, будто ничего не случилось. Женщине, настолько одолеваемой дурными предчувствиями, горестно трижды проживать подобные моменты беспримесной катастрофы. Я подумала о том, что в последнее время на долю Розали выпало слишком много таких моментов. Воистину. О протекающей крыше никто ничего не сказал. Ни слова.

Много лет назад Томас сдался представителям закона и был отвезен в Ливенуорт и отдан под суд за дезертирство. Он так поступил потому, что не хотел больше никаких выстрелов, разбойников и патрулей рядом с тем местом, где живу я. Тогда я еще была ребенком. До тех пор первой заповедью для Томаса и Джона Коула было – «беги». Все дни своей жизни они убегали от опасностей, а когда натыкались на новую, делали все возможное, чтобы вырваться и снова бежать. Но потом у них на руках оказалась я, и ферма Лайджа стала главным убежищем – во времена, когда опасность была везде, куда ни беги, так что лучше было занять позицию и обороняться с помощью единомышленников и ружей. И вообще, бегство – занятие для молодых. Джон Коул хоть и не был стар годами, но в нем жила усталость, которая по временам требовала ухода. И Розали с Томасом ухаживали за ним – даже Лайдж по временам отирал ему лоб. А что-то в Томасе говорило о старости, хотя по лицу она была почти незаметна. Люди, к которым жизнь сурова в самом начале, платят проценты на долг, который в итоге вырастает до многих долларов. Томас в молодости считался красавцем, но теперь эта красота была заложена в ломбард и просрочена. Крысы старости подгрызали его, крадучись в тенях. А значит, сейчас не пора для бегства. Бегство, скорее всего, лишь навлечет еще большую погибель.

Я самым строгим голосом приказала им ничего для меня не делать. Предоставить мне действовать самой. Когда Томас протестующе поднял руку, я обрушила на него самый яростный меч из слов. Пег засмеялась при виде моего гнева, но ей я тоже велела оставаться на месте. Ее положение было самым опасным, если не считать моего. Она была, по сути, исчадием мятежников.