Тысяча лун

– А потом я раздумала за него выходить. А совсем недавно он написал мне и снова просил моей руки, и Джон Коул сказал, что в письме Джас проговорился кое о чем, сам того не желая.

– Что же это было?

– Явка с повинной.

– По поводу чего?

Я сидела и призывала в свое тело мать, прося повести меня и дать мне свою знаменитую храбрость. Но у меня получилось только заплакать. Это были не настоящие рыдания, а так, будто через мои глаза выжимали воду. Законник Бриско, вместо того чтобы податься вперед и меня утешить, откинулся назад. Это помогло не хуже. Мало-помалу мои глупые глаза перестали качать влагу. Мало-помалу я успокоилась. И тут меня охватило что-то другое, нечто вроде яростной решимости. Я вдруг ощутила себя свободной, как вольноотпущенник. Я поняла, что в этой новой свободе могу говорить что угодно. Это мать, подумала я, моя мать.

– В те дни, когда он еще был моим женихом, он причинил мне вред, – сказала я медленно, подыскивая слова. – Он избил меня и повредил мне лицо.

– Это мне известно, если ты помнишь, – сказал законник Бриско. – Это весьма предосудительное деяние. Оно карается двумя годами каторжных работ, если вина доказана. Я тогда посоветовал… осмотрительность. Возможно, я был неправ. Теперь я склоняюсь к мысли, что я был неправ.

– Но в центре этого дела было нечто гораздо худшее, или то, что казалось мне гораздо худшим, и это причинило мне…

– Великое несчастье, – подсказал он.

– Да.

– Винона, если это то, о чем я думаю, у Блэкстоуна говорится, что саксы карали подобное преступление смертью. В поздние века мы стали более снисходительны. Весь этот раздел у Блэкстоуна – весьма небезынтересное чтение. Кое-кто утверждает, что raptus mulierum не может иметь места в браке. Считается также, что оно не может иметь места между обрученными, но в этом случае таковые действия подпадают под определение мошенничества, которое также является преступлением и карается каторжными работами. Однако мне не известен ни один случай, когда по этой статье кого-либо осудили бы. С другой стороны, ты как человек из племени сиу формально считаешься военнопленной и приписана к новым резервациям в Вайоминге и Монтане. А поскольку ты вообще индеанка, суд может счесть, что ты находишься за пределами действия закона, что на тебя закон не распространяется. А следовательно, только от взглядов, мнений и законов, действующих в данном округе, зависит, насколько серьезно будет воспринято совершенное против тебя. Многие скажут, что это деяние не может являться нарушением закона… Однако, – продолжал он, – это все пустые слова. Истина заключается вот в чем: Винона, я считаю, что это отвратительное и тяжкое преступление, и, зная тебя – что это сильнейший удар по твоей превосходной и необычной натуре. И знай я об этом, я мог бы с чистой совестью убить его сам.

Закончив эту страстную речь, он замолчал и тоже разрыдался. Я никогда не видела, чтобы законник Бриско плакал, – даже когда сгорел его дом. Я сидела и смотрела, как слезы катятся по его красному лицу. Потом он сделал могучее усилие, как человек, закрывающий ворота амбара в сильный ветер, и поправил рукой седые волосы.

– Что ж… – сказал он.

Я едва могла говорить, но должна была сообщить ему еще кое-что и потому постаралась выговорить:

– В другой раз Фрэнку Паркману сказали, что у меня есть нож, я сама ему сказала. А поскольку Джаса Джонски убили как раз ножом, а Фрэнк Паркман его друг, я думаю, потому он и считает меня виновной.

Я ожидала, что законник Бриско спросит: «А ты в самом деле виновна?» Но он промолчал.

– Он еще не говорил мне это в лицо. Он сказал только полковнику Пэртону. А я знаю, что полковник Пэртон ваш друг, мистер Бриско. Вы его угощаете своим лучшим виски, когда он приходит, но я ему не очень-то доверяю.

– Ни одному человеку нельзя доверять полностью, – произнес законник Бриско тоном мудреца. – Увы, ни одному.

Мне показалось, что при этих словах он мыслями уплыл куда-то в иные времена. Затем он изгнал эти мысли и вернулся ко мне.

– Если шериф Паркман хочет добиться осуждения, арестует тебя, заключит в тюрьму и ты предстанешь перед судом, я буду защищать тебя каждой частицей своего существа. Каждой частицей.

Он снова поднялся и налил себе в стакан еще драгоценного виски. И, обращаясь скорее к шкафчику, чем ко мне, добавил:

– Это совершенно определенно. Совершенно определенно.

Поваленное дерево порубили на куски, и строители давно уже пришли. От нового дома несся стук топоров и молотков, перекрикивались рабочие. Дело надо было делать, и я выписала ведомость на недельное жалованье и пришпилила на видное место срочные ордера, и три мальчика на побегушках, нанятые для подчистки после строительства, мчались по моей команде то туда, то сюда, выискивая наши заказы на стройматериалы, которые запаздывали или заблудились. Такая работа изгоняет почти все прочие мысли. Числа, несмотря ни на что, приносили мне обычное странное утешение.