Тысяча лун

– Ты помнишь, – сказал шериф Паркман, обращаясь ко мне, и его серебряная звезда жестяно звякнула, когда он наклонился еще ближе, – ты помнишь, в тот день, о котором ты любишь мне напоминать, когда ты заявилась ко мне в конюшню вся расфуфыренная, что твой маленький принц? Ты помнишь, там стоял вороной конь, мамки Джаса Джонски конь? И я тебе тогда сказал, не знаю, зачем она ехала верхом всю дорогу от Нэшвилля, а не поездом и не дилижансом? Так вот, оказалось, это потому, что бедняжка чокнутая, как новорожденный жеребенок, она живет в большом заведении в Нэшвилле, в Теннессийском скорбном доме, и вечно сбегает оттуда тайком, чтобы повидать сына, как положено хорошей матери, и в приюте поднимается переполох, и ее ищут с поисковыми партиями и фонарями. Но она не желала терпеть, что ее сын женится на краснокожей. Потому что, дорогуша, дикари вроде тебя убили ее бабушку. Джас мне рассказывал. Взяли ее, отрезали ей нос, а потом пытали, пока не замучили до смерти. В Небраске это было. И вдруг Джас Джонски пишет своей мамаше и сообщает, что намерен на тебе жениться, хоть ты и отказала ему, и собирается писать тебе письмо. Ну то есть, дорогуша, конечно, его мамка подумала, с какой стати цивилизованному человеку так поступать? Письма тебе писать, когда он и так может тобой попользоваться в любой час, в любой день и в любой месяц. Попользоваться и получить удовольствие. На такой мрази, как ты, для этого совершенно не обязательно жениться.

Я смотрела и смотрела на него. И Уинкл Кинг тоже. Ясно было, что Уинкл Кинг все это слышит впервые. Но похоже, его мочевой пузырь снова напомнил о себе. Уинкл Кинг вдруг вскочил, поплясал на месте, как делают дети, когда им хочется писать, и быстро вышел. Шериф Паркман даже не посмотрел ему вслед. Но придвинулся ближе еще на несколько дюймов – я уже ощущала на лице его дыхание. Возможно, он был рад, что мы остались наедине.

– И вот, она в очередной раз сбежала из приюта, – продолжал Фрэнк Паркман с каким-то восторгом, – села на первую попавшуюся лошадь и поехала тайком через весь Теннесси, считая мили по уханью сов, больше никак, и вся иссохшая и усталая прибыла в Парис, эта дорога въелась в ее кости, в лицо, она стала как призрак, и вот она входит в обиталище своего милого любимого сына, в твердой уверенности, что оказывает ему услугу, избавляя его от возможности совершить великую ошибку и возводя его в царство свободы. И она бьет его ножом, бьет и бьет, раз двадцать, как потом сосчитали. А потом, вот те крест, она вскрывает ему грудь ножом и вынимает сердце, из собственного сына вынимает сердце и жарит его, прямо тут же на маленькой переносной печке, на которой он варил себе кофе. И съедает. Все ради него, все ради него. Она сама мне так сказала.

В тенях что-то едва слышно зашуршало, но я не сводила глаз с Паркмана.

– И вот я пришел посмотреть, что там такое, – продолжал он, – хотя будь я немцем, если такое хоть одна живая душа когда-нибудь видела. Я сроду не видал ничего столь дикого и столь прискорбного. Клянусь тебе, дорогуша. Сроду не видал. Надеюсь, что и не увижу. И я увел эту бедную женщину, отмыл немножко, и все это время она трещала не переставая, как Джас теперь свободен и никогда не попадет в ад, нет-нет, он станет золотым ангелом и поднимется в рай, и разве не замечательно, что она выполнила свой материнский долг, и оказала ему эту услугу, и теперь может сама спокойно умереть, довольная своим милосердием и своими добрыми делами. И я ее привел в этот ужасный старый большой дом, где приют, и там ее засунули в смирительную рубашку, все путем, и я решил, что и сам выполнил свой долг перед Джасом, избавив его матушку от виселицы. И я послал мальчишку к полковнику Пэртону с запиской, что-то вроде: «Здрасти, Пэртон, Джаса Джонски убили, и я, кажется, знаю кто – эта самая Винона Коул, злобная краснокожая». Да-да, я отвез эту несчастную сумасшедшую в Нэшвилль, у меня это отняло целую длинную ночь и целый день, ее пришлось убалтывать и уламывать и подталкивать, прямо дюйм за дюймом. И я ее водворил на место. Они там в приюте были ужасно рады видеть эту заблудшую женщину.

Я сидела молча.

– Куда провалился этот Уинкл? – Фрэнк Паркман посмотрел назад и вдруг увидел стоящего там Уинкла – он проявился внезапно, как масляное пятно на покрове темноты. – Ты уже вернулся?

Уинкл Кинг уныло прошествовал из теней к своей табуретке и уселся так, будто ничего не изменилось – будто он воспринял историю моего изнасилования как должное. Но мне почудилось в нем какое-то странное волнение. Лицо его подергивалось от мыслей.

– Так ты говоришь, мы собираемся повесить эту девушку, но ты знаешь, что убила на самом деле какая-то чокнутая старуха? – сказал он внезапно с силой, с какой из весеннего речного затора высвобождается единственное бревно. – Ты это говоришь?

Фрэнк Паркман заметно поморщился с какой-то даже жалостью. Было ясно – он не предполагал, что его подслушивают. Потом собрался с духом и выпрямился почти беспечно, делая над собой чудовищное усилие, чтобы предотвратить катастрофу.