Тысяча осеней Якоба де Зута

– Уж конечно, – продолжает Отанэ, – никто не впустит старуху-травницу. – Костлявые пальцы в пятнах от лекарств обхватывают чайную чашечку. – Нет, я не принесла вестей от барышни Аибагавы, но… Сейчас я вам расскажу. С месяц назад, в ночь, когда выпал первый снег, ко мне постучался гость. Он искал убежища. Молодой послушник убежал из монастыря на горе Сирануи.

По затянутому бумагой окну в снеговых отсветах проходит размытая тень Ёхэя.

– Что он сказал? – Удзаэмону трудно дышать. – Она… Барышня Аибагава здорова?

– Она жива, но послушник говорил о том, какие жестокости учиняются над сестрами в монастыре. Он сказал: если бы об этом стало известно, даже связи господина настоятеля в Эдо не защитят орден. Послушник задумал идти в Нагасаки и рассказать градоправителю с приближенными к нему чиновниками о том, какие дела творятся на горе Сирануи.

Во дворе кто-то подметает снег жесткой метлой.

Удзаэмону холодно, несмотря на огонь в жаровне.

– Где же этот отступник?

– На другое утро я его похоронила у себя в саду, меж двух вишневых деревьев.

Перед глазами Удзаэмона мелькают черные точки.

– Как он умер?

– Есть такие яды – если их принять, отрава остается в теле человека и не причиняет вреда, если каждый день принимать противоядие. Но без противоядия – смерть. Я могу только догадываться…

– Значит, послушник был обречен с той минуты, как убежал?

Слышно, как в дальнем конце коридора матушка Удзаэмона отчитывает служанку.

– Послушник успел перед смертью рассказать о том, что делается в монастыре?

– Нет. – Старая Отанэ наклоняется ближе. – Но он записал догматы Ордена в свиток.

– Эти догматы и есть те «жестокости», которые приходится выносить сестрам?

– Господин переводчик, я простая деревенская старуха. Я не умею читать.

– Этот свиток. – Удзаэмон тоже говорит шепотом. – Он… в Нагасаки?

Отанэ смотрит на него, словно воплощенное Время. Она достает из рукава футляр кизилового дерева.

– Сестер заставляют… – Удзаэмон спрашивает через силу, – ложиться с монахами? Это – жестокость, о которой говорил послушник?

По скрипучим половицам коридора приближаются уверенные матушкины шаги.

– Боюсь, – Отанэ протягивает Удзаэмону свиток, – на самом деле все намного хуже.

Удзаэмон прячет футляр со свитком в рукав, и в тот же миг дверь открывается.

– Ах, прошу прощенья! – Матушка заглядывает в комнату. – Я и не знала, что у тебя гости. Твоя… – она делает паузу, – твоя гостья останется к обеду?

Отанэ низко-низко кланяется:

– Такая щедрость! Куда уж мне, старой бабке. Спасибо, госпожа, но я не должна больше досаждать вашему великодушному семейству…

XIX. Сестринский дом в монастыре на горе Сирануи Рассвет девятого дня Двенадцатого месяца

Подметать галерею сегодня – сплошная морока: только соберешь в кучу листья и сосновые иголки, как налетит ветер и снова все разметает. От Лысого пика расползаются тучи и сыплют ледяную морось. Орито оттирает от половиц птичий помет куском мешковины. Сегодня – девяносто пятый день в заточении. Уже тринадцать дней она, отвернувшись от Судзаку и настоятельницы, выливает Утешение в рукав. Четыре или пять дней ее мучили судороги и лихорадка, зато теперь она вновь хозяйка своего разума: крысы больше не разговаривают, и Сестринский дом понемногу прекратил выкидывать свои штуки. Однако это скромная победа. Орито по-прежнему не разрешают ходить по всему монастырю, и хотя она вновь избежала Одарения, мало надежды, что Новой сестре повезет и в четвертый раз, а уж чтобы на пятый – такого еще не бывало.

Приближается Умэгаэ в лакированных сандалиях: щелк-щелк.

«Наверняка не удержится, – предсказывает Орито, – отпустит какую-нибудь дурацкую шуточку».

– Новая сестра, ты такая старательная! Неужто родилась с метлой в руках?

Орито не отвечает, да от нее и не ждут ответа. Умэгаэ идет дальше, в кухню. Ее шуточка напомнила Орито, как отец хвалил Дэдзиму за чистоплотность – не то что в китайском торговом квартале, где мусор так и валяется на улицах, пока не сгниет, и повсюду крысы. Скучает ли по ней Маринус? Может, какая-нибудь девица из «Дома глициний» греет теперь постель Якобу де Зуту и любуется на его необычные глаза. Думает ли о ней де Зут хоть изредка – кроме тех случаев, когда ему вдруг понадобится зря пропавший словарь?

А Огава Удзаэмон – думает?

Де Зут уедет из Японии, так и не узнав, что она все-таки решилась принять его предложение.

«Жалость к себе, – в который раз одергивает себя Орито, – это петля, свисающая с потолочной балки».

– Сестры, ворота открываются! – кричит привратник.

Двое послушников толкают перед собой тележку с бревнами и хворостом на растопку.

Когда ворота уже закрываются, внутрь проскальзывает кошка – сияюще-серая, как Луна туманным вечером, она стремительными зигзагами мчится по двору. Белка удирает от нее на сосну, но лунно-серая кошка знает, что от двуногих существ пожива бывает лучше, чем от четвероногих. Она запрыгивает на галерею – попытать счастья у Орито.

– Я тебя раньше здесь не видела, – говорит девушка зверю.