Тысяча осеней Якоба де Зута

– Череп – ни слова. Побледнел ростовщик. «Пой! Пой!» А череп молчит. Кровавая клятва лежит на столе, красные чернила еще не просохли. Ростовщик в отчаянии заорал черепу: «Пой!» Тишина. Ростовщик не ждал пощады, никто его щадить и не собирался. Самурай велел принести самый острый меч. Упал на колени ростовщик, пытаясь молиться. Тут и покатилась его голова.

Савараби роняет наперсток. Он катится к Орито. Та поднимает его и возвращает владелице.

– И вот тогда-то, – Хацуне важно кивает, – когда уже было поздно, череп запел…

Барышне ленточка будет к лицу —
Всего за один поцелуй продавцу!

Хотару и Асагао таращат глаза. Куда-то подевалась насмешливая улыбка Умэгаэ.

– Самурай сразу распознал колдовство. – Хацунэ откидывается назад, отряхивая колени. – Деньги ростовщика он пожертвовал храму Сандзюсангэн-до. О нарядном лохматом незнакомце больше и слуху не было. Кто знает, уж не Инари-сама ли явился отомстить за обиду, нанесенную его святилищу? Череп торговца лентами – если это и вправду был он – по сей день хранится в нише в дальнем углу Сандзюсангэн-до, куда редко кто заходит. Каждый год в День поминовения усопших кто-нибудь из старших монахов молится за упокой его души. Можете сами зайти посмотреть, если кто из вас окажется в тех краях после своего Нисхождения…

* * *

Дождь шипит, словно тысяча змей, по водосточным желобам булькает вода. На горле у Яёи бьется жилка. «Желудок жаждет пищи, – думает Орито, – язык жаждет воды, сердце жаждет любви, а разум жаждет рассказов». Она уверена – только рассказы помогают выжить в Сестринском доме, любые рассказы: письма от Даров, болтовня сестер, правдивые истории и небылицы, вроде этого поющего черепа. Орито вспоминает легенды о богах, об Идзанами и Идзанаги, о Будде и Иисусе, а может, и о богине горы Сирануи; не один ли у них принцип действия? Человеческий разум представляется ей ткацким станком, на котором отдельные нити верований, памяти и повествования сплетаются в единое целое, что принято называть человеческим «я», а иногда оно само называет себя – сознанием.

– Не могу, – шепчет Яёи, – все думаю о той девушке.

– О какой девушке, соня? – Орито наматывает на палец прядь волос Яёи.

– Возлюбленной торговца лентами. Той, на ком он жениться хотел.

«Ты должна уйти из Сестринского дома и от Яёи, – напоминает себе Орито, – как можно скорее».

– Так грустно… – Яёи зевает. – Она состарится и умрет, и так и не узнает правду.

Огонь то вспыхивает, когда потянет сквознячком, то снова угасает.

Над железной жаровней кровля протекает: капли шипят и потрескивают.

Ветер трясет деревянные ставни на галерее, словно безумный узник.

Вопрос Яёи застает Орито врасплох.

– Сестра, тебя касался мужчина?

Орито привыкла к прямоте подруги, но не на такую тему.

– Нет.

«Это „нет“ – мачехина победа», – думает она.

– У моей мачехи в Нагасаки есть сын. Не хочу называть его имя. Когда обсуждали условия отцовской женитьбы, договорились, что он выучится и будет врачом. Но очень скоро стало очевидно, что у него нет способностей к наукам. Он терпеть не мог книги, ненавидел голландский язык и не переносил вида крови. Его отправили к дяде в Сагу, но на похороны отца он вернулся в Нагасаки. Неуклюжий мальчишка превратился в светского молодого человека семнадцати лет. Только и слышали от него: «Эй, ванну!»; «Живо, чаю!». Он смотрел на меня, как смотрят мужчины, хотя я его не поощряла. Совсем.

Орито прерывает рассказ, дожидаясь, пока пройдут мимо шаги по коридору.

– Мачеха заметила новый интерес своего сына, однако поначалу ничего не говорила. Пока жив был отец, она казалась примерной докторской женой, но после похорон изменилась… А может, показала себя настоящую. Она запретила мне выходить из дому без разрешения, а разрешала нечасто. Говорила: «Поиграла в ученость, и хватит». Старых друзей отца не пускали в дом, и они мало-помалу перестали приходить. Она уволила Аямэ, которая служила у нас еще при матушке. Мне пришлось взять на себя мачехины обязанности по дому. Еще вчера мне подавали белый рис, а теперь – только бурый. Послушать меня – что за избалованная девчонка…

Яёи тихонько ахает, чувствуя пинок изнутри.

– Они тоже слушают! И никто из нас не думает, что ты избалованная.

– Ну вот, а потом сводный брат доказал мне, что беды мои еще даже не начинались. Я спала в бывшей комнате Аямэ – вернее, в чуланчике, всего в две циновки. Однажды ночью, через несколько дней после похорон отца, когда все в доме улеглись, ко мне явился сводный брат. Я спросила, что ему нужно. Он ответил, что я сама знаю. Я сказала, чтобы он ушел. Он ответил: «Нынче другие порядки, дорогая сводная сестра». Сказал, что он теперь глава семьи Аибагава из Нагасаки, – Орито ощущает металлический привкус во рту, – а значит, все в домашнем хозяйстве принадлежит ему. «И это тоже», – сказал он. Тогда он и коснулся меня.

Яёи морщится:

– Прости, что спросила. Не обязательно рассказывать.

«Это его преступление, – думает Орито, – не мое».