Тысяча осеней Якоба де Зута

– Можно предложить милостивому вниманию господина образчик из серии рисунков «Ночи Дэдзимы»?

– Нет! – рычит Удзаэмон.

Человек исчезает, и тут же слышатся его вопли:

– Рисунки Кавахары, любуйтесь на «Сто восемь чудес Империи», не выходя из дома!

Рассказчик показывает иллюстрации к истории об осаде Симабары:

– Смотрите, благородные дамы и господа, вот христианин Амакуса Сиро задумал продать наши души Римскому королю!

Исполнитель умеет угодить публике: слушатели разражаются бранью и всячески поносят изображенного на рисунке персонажа.

– А вот великий сёгун изгоняет чужеземных демонов! С тех пор и доныне каждый год проводится церемония э-фуми, чтобы искоренить гнусных еретиков, кормящихся от наших сосцов!

Изглоданная болезнью девушка кормит грудью младенца, такого уродливого, что Удзаэмон поначалу принимает его за обритого щенка.

– Сжальтесь, господин, подайте монетку…

Он отодвигает решетчатый ставень, и в это мгновение паланкин рывком продвигается на десяток шагов. Удзаэмон так и остается с мелкой монетой в протянутой руке, а в толпе вокруг хохочут, курят, обмениваются шутками. Их веселье нестерпимо. «Я словно дух усопшего на празднике О-бон, – думает Удзаэмон, – вынужден смотреть, как беспечные живые объедаются Жизнью». Паланкин кренится, и Удзаэмон хватается за лакированную ручку, чтобы не съехать назад. Ближе к вершине лестницы, ведущей к храму, группа девочек-подростков гоняют кубарь, подстегивая его кнутиком. «Узнать секреты горы Сирануи, – думает Удзаэмон, – значит быть изгнанным из этого мира».

Девушек заслоняет медлительный бык.

«Догматы ордена Эномото погружают все сущее во тьму».

Бык наконец проходит дальше, но девушек уже нет.

Паланкины ставят на землю во дворе Нефритового пиона – здесь отведено место для семей самураев. Удзаэмон выбирается из короба и заправляет меч за пояс. Его жена стоит позади матушки, а отец набрасывается на Кьёсити, словно кусачая черепаха – да он в последние пару месяцев и стал похож на черепаху.

– Как ты мог позволить, чтобы нас похоронили заживо в этой… – он тычет палкой в сторону толпы на ступенях, – в этой человеческой грязи?

– Я виноват, хозяин. – Кьёсити низко склоняет голову. – Непростительное упущение.

– Но ты все равно рассчитываешь, – рычит Огава-старший, – что этот старый дурень тебя простит?

Удзаэмон делает попытку вмешаться:

– Отец, при всем уважении, мне кажется…

– «При всем уважении» – так говорят мерзавцы, когда на самом деле имеют в виду совсем противоположное!

– При всем моем искреннем уважении, отец, Кьёсити не мог сделать так, чтобы толпа исчезла.

– Стало быть, нынче сыновья берут сторону слуг против отцов?

«Милосердная Каннон, – молится Удзаэмон, – дай мне терпения!»

– Ты, конечно, считаешь, что этот глупый старый дурак безнадежно отстал от жизни…

«Я не твой сын». Внезапная мысль поражает Удзаэмона.

– Люди начнут задумываться, – произносит матушка, рассматривая свои напудренные руки, – уж нет ли в семье Огава колебаний по поводу э-фуми.

Удзаэмон оборачивается к Огаве Мимасаку:

– Что же, идем… Да?

– Разве ты не хочешь сперва посоветоваться со слугами?

Огава Мимасаку идет к внутренним воротам. Он всего несколько дней как начал вставать и еще не вполне здоров, но пропустить церемонию э-фуми – все равно что объявить о собственной смерти. Старик отталкивает предложенную Саидзи руку:

– Моя трость вернее служит!

Семья Огава проходит мимо очереди из новобрачных, желающих вдохнуть дым от благовоний из пасти бронзового дракона Рюгадзи. Согласно местной легенде, это обеспечит им рождение здорового сына. Удзаэмон чувствует, что его жена хотела бы тоже встать в очередь, но стыдится своих двух выкидышей. Огромные двери храма украшены белыми бумажными завитушками в честь наступающего года Овцы. Слуги помогают хозяевам снять обувь и расставляют ее на именной полочке. Послушник, взволнованно кланяясь, готовится вести их на галерею Павлонии – пройти церемонию э-фуми подальше от любопытствующих простолюдинов.

– Семью Огава всегда провожает старший монах, – замечает отец Удзаэмона.

– Старший монах, – извиняется послушник, – очень за- за-за…

Огава Мимасаку вздыхает, глядя куда-то в сторону.

– Занят храмовыми обязанностями! – От унижения послушник даже перестает заикаться.

– Человек всегда бывает занят тем, что для него важнее.

Послушник ведет их к очереди человек в тридцать-сорок.

– Ждать, – он набирает в грудь побольше воздуха, – н-н-н-н-н-недолго.

– Всеблагой Будда, – вздыхает отец Удзаэмона, – и как вы только сутры читаете?

Послушник вспыхивает, кривится и с поклонами удаляется.

На лице Огавы Мимасаку мелькает улыбка – впервые за много дней.

Матушка тем временем приветствует семью, стоящую перед ними в очереди:

– Набэсима-сан!

Дородная дама оборачивается:

– Огава-сан!

– Вот и еще один год прошел, – воркует матушка Удзаэмона. – Глазом моргнуть не успели!

Огава-старший по-мужски сдержанно обменивается поклонами с главой семейства Набэсима, сборщиком рисовых податей; Удзаэмон здоровается с тремя сыновьями, примерно одних с ним лет, – все они служат в конторе своего отца.