Тысяча осеней Якоба де Зута

– Я молил Бога, чтобы дал мне силы. Повернув голову, ухватил штык зубами и понемногу расшатал его. Я потерял много крови, но все равно не сдавался. Так я завоевал свободу. Под столом лежал последний оставшийся в живых из моего отряда: Йоссе, он был зеландец, как де Зут…

«Ну-ну, – думает Якоб. – Какое замечательное совпадение».

– Увы, Йоссе был трусом. Сперва он и пошевелиться не смел, но в конце концов мои доводы победили его страх. Мы выбрались из дома под покровом тьмы и оставили плантацию далеко позади. Семь дней мы пробирались через проклятые заросли. Без оружия, а из еды – только черви, что завелись в гноящихся ранах. Йоссе все время просил, чтобы я позволил ему умереть. Но честь заставляла меня бороться за жизнь слабого зеландца. Наконец Божьей милостью мы добрались до форта Соммельсдейк в месте слияния Коттики и Коммевейне. Мы были чуть живы. Командир позже признался мне, что думал, мы умрем в ближайшие часы. Я ему сказал: «Не надо недооценивать пруссаков». Губернатор Суринама вручил мне медаль, и через полтора месяца я привел в «Доброе согласие» две сотни солдат. Скоты получили по заслугам, но я не тот человек, чтобы хвастаться своими подвигами.

Возвращаются Вех и Филандер с бутылками рейнского.

– Весьма поучительная история, – говорит Лейси. – Браво, мистер Фишер, вы отважный человек!

– Пассаж о том, как вы ели червей, был, пожалуй, лишним, – замечает Маринус.

– Доктор мне не верит! – Фишер обращается к начальству. – С прискорбием вынужден заключить, что это из-за его сентиментального отношения к дикарям.

– Доктор не верит… – Маринус разглядывает этикетку на бутылке. – Потому что это естественная реакция на хвастливое вранье.

– Я даже не буду отвечать на ваши обвинения, – возражает Фишер. – Это ниже моего достоинства.

Якоб обнаруживает у себя на руке цепочку комариных укусов.

– Быть может, в некоторых отдельных случаях рабство несправедливо, – говорит ван Клеф. – Но нельзя отрицать, что на нем держатся все великие империи.

– Тогда пусть черт заберет все великие империи. – Маринус ввинчивает в пробку штопор.

– Какое удивительное высказывание из уст колониального служащего! – усмехается Лейси.

– Поразительное, – соглашается с ним Фишер. – Чтобы не сказать – якобинское!

– Я не «колониальный служащий». Я врач, ученый и путешественник.

– Вы охотитесь за богатством, – говорит Лейси, – пользуясь поддержкой Голландской империи.

– Мои сокровища относятся к области ботаники. – Пробка выскакивает из бутылки. – Охоту за богатством я предоставляю вам.

– Очень просвещенно и вполне во французском стиле. Кстати, эта нация в полной мере испытала на себе, чем грозит отмена рабства. Пожар анархии охватил весь Карибский бассейн. Плантации разграблялись, людей вешали на деревьях десятками, и к тому времени, как Париж вновь заковал чернокожих в цепи, Эспаньола была потеряна.

– Однако Британская империя приветствует отмену рабства, – произносит Якоб.

Ворстенбос оценивающе смотрит на своего недавнего протеже.

– Британцы хитрят, – уверенно заявляет Лейси. – Что-то они там задумали… Время покажет.

– А те граждане ваших же северных штатов, – начинает Маринус, – что признают…

– Эти пиявки-янки, – капитан Лейси взмахивает столовым ножом, – жиреют за счет наших налогов!

– В животном царстве, – говорит ван Клеф, – побежденных съедают победители, к кому Природа оказалась благосклонней. По сравнению с этим рабство – милосердно: низшим расам сохраняют жизнь в обмен на их труд.

– Какая польза, – доктор наливает себе вина, – от съеденного раба?

Часы в Парадном кабинете бьют десять.

– Фишер, хоть я и недоволен тем, что случилось на складе, – Ворстенбос наконец принял решение, – но считаю, что вы с Герритсзоном действовали в целях самозащиты.

– Клянусь, минеер! – Фишер склоняет голову. – У нас просто не было иного выхода.

Маринус морщится, глядя на бокал рейнского:

– Гадостное послевкусие.

Лейси распушает усы:

– Доктор, а как же ваш личный раб?

– Элатту такой же раб, как ваш, минеер, старший помощник. Я нашел его в Джафне пять лет назад. Шайка португальских китобоев избили его и бросили, сочтя мертвым. Когда мальчик пошел на поправку, я заметил живость его ума и предложил ему работу – помогать мне во время хирургических операций. Я плачу ему жалованье из собственного кармана. Он может уйти, когда пожелает, я выплачу ему, что причитается, и дам рекомендации. Многие ли матросы на «Шенандоа» могут сказать о себе то же самое?