Тысяча осеней Якоба де Зута

– Тогда зачем делать вид, что вас удивляет его душевное состояние? – Доктор выдыхает облачко дыма. – Семь плюс пять будет двенадцать, – по крайней мере, так меня учили. Двенадцать лет. Когда Сьяко сюда привезли, ему шел семнадцатый год. А ко времени отъезда пойдет двадцать девятый, если не больше. Его сын давно уже будет продан, а жену выдадут за другого.

– Почему я обязан выполнять обещание, которое не я давал? – негодует Ворстенбос.

– Весьма логичный вопрос, минеер! – поддерживает Петер Фишер.

– Я уже восемь лет не видел жену и дочерей! – говорит ван Клеф.

– Вы – помощник управляющего. – Маринус поддевает ногтем пятнышко засохшей крови на манжете. – Вы здесь, чтобы разбогатеть. А Сьяко – раб, он здесь, чтобы обеспечивать удобство своим хозяевам.

– Раб и есть раб, – возражает Петер Фишер. – Ему положено заниматься рабским трудом!

– А может, попробуем его развлечь? Устроим театральное представление. – Лейси ковыряет в ухе двузубой вилкой. – Поставим спектакль. Например, «Отелло».

– Вы не находите, что мы упускаем из виду главный вопрос? – вмешивается ван Клеф. – Сегодня раб чуть не убил двух наших коллег!

– И снова отлично сказано! – одобряет Фишер. – С вашего позволения, минеер.

Маринус сводит вместе большие пальцы.

– Сьяко утверждает, что он ни на кого не нападал. На него напали.

Фишер откидывается на спинку стула и громко произносит, обращаясь к люстре:

– Пфа!

– Сьяко говорит, что двое белых хозяев набросились на него без всякого повода.

– Этот головорез – распоследний врун, – заявляет Фишер.

– Все чернокожие врут, как гуси срут. – Лейси открывает табакерку.

– С чего бы Сьяко, – Маринус вынимает трубку изо рта и ставит на специальную подставку, – на вас нападать?

– Дикарям не нужны причины! – Фишер сплевывает в плевательницу. – Такие, как вы, доктор Маринус, на своих заседаниях кивают с умным видом, слушая, как «образованный негр» в парике и жилете вещает об «истинной плате за сахар в вашей чашке чая». Я же вырос не в шведском садике, а в джунглях Суринама и видел негров в их природной среде. Заработайте себе сперва такую штуку… – Он расстегивает ворот рубашки, показывая шрам длиной в три дюйма чуть повыше ключицы. – А потом уже рассказывайте, что у дикаря тоже есть душа, потому что он способен, как попугай, протараторить «Отче наш».

Лейси с уважением разглядывает отметину.

– Как это вы обзавелись таким сувениром?

– Когда я выздоравливал на плантации «Доброе согласие», – отвечает Фишер, злобно глядя на доктора, – это на реке Коммевейне, два дня пути вверх по течению от Парамарибо, нашему отряду поручили очистить местность от беглых рабов. Они сбивались в шайки и разбойничали. Колонисты называли их мятежниками, а я их зову скотами. Мы сожгли несколько их логовищ и полей, где выращивали ямс, но тут наступил засушливый сезон, а в это время там настоящая адская дыра. Моих людей не обошли стороной бери-бери и стригущий лишай. Черные рабы на плантации сообщили бунтовщикам о нашей слабости, и те на третий день на рассвете пошли на приступ. Мерзавцы сотнями лезли, как гадюки, из пересохшего болота, сыпались с деревьев… Мы доблестно сражались, мушкетами, штыками и просто голыми руками, но, получив удар дубиной по голове, я потерял сознание. Прошло, должно быть, несколько часов. Очнулся я связанным по рукам и ногам. Челюсть у меня была… как это вы выражаетесь? Подвывихнута. Я лежал вместе с другими ранеными в гостиной Большого дома на плантации. Некоторые молили о пощаде, но неграм неведомо, что это такое. Пришел вожак рабов и велел своим мясникам вырезать сердца пленников для пира по случаю победы. Они выполнили приказ. – Фишер покачивает ячменный напиток в стакане. – Медленно, а жертвы были еще живы.

– Какое зверство! – говорит ван Клеф. – Уму непостижимо!

Ворстенбос отправляет Филандера и Веха принести несколько бутылок рейнского.

– Мои несчастные товарищи, швейцарец Фуржо, Дежонетт и мой близкий друг, Том Исберг, перенесли крестные муки. До самой смерти я буду слышать их крики и хохот чернокожих. Они сложили сердца в ночной горшок, совсем рядом с тем местом, где я лежал. В комнате воняло, как на скотобойне, а в воздухе было черно от мух. Когда пришла моя очередь, уже стемнело. Я был предпоследним. Меня швырнули на стол. Несмотря на страх, я притворился мертвым и молил Бога, чтобы Он побыстрее забрал мою душу. Тут один истязатель сказал: «Сонцо спатки ушел. Те две псы заутра сделам». Он имел в виду, что солнце уже заходит и следует оставить последних двух «псов» на завтрашнее утро. Начали бить в барабаны, пошел пир и всяческий разврат. Мясники не хотели пропустить веселье. Один палач пригвоздил меня к столу штыком, как бабочку на булавку, и меня бросили без присмотра.

Мошкара кружит возле люстры, словно зловещий нимб.

На лезвии ножа, которым Якоб намазывал масло, сидит ящерка цвета ржавчины.