Тысяча осеней Якоба де Зута

– За то, что я сейчас скажу. – Цветы календулы пламенеют на солнце расплавленным золотом. – Вы очень красивы.

Она поняла. Приоткрывает рот и снова сжимает губы. Делает шаг назад…

…И налетает спиной на все еще закрытую калитку.

Створка дребезжит. Стражник услужливо распахивает ее настежь.

«Проклятый тупица! – стонет Демон нынешних сожалений. – Что ты наделал?»

Леденея и сгорая заживо, Якоб пятится назад, но огородик вдруг удлинился раза в четыре. Кажется, проходят долгие века, пока Якоб, точно Вечный Жид, добирается до огуречных грядок и падает на колени за густыми зарослями щавеля, где улитка, сидя на ведре, шевелит коротенькими рожками, а муравьи тащат листик ревеня по черенку мотыги. Если бы можно было раскрутить шар земной наоборот, вернуться к тому мгновению, когда она пришла просить розмарина… Он бы все сделал по-другому!

Где-то лань горестно зовет своего олененка, убитого по приказу даймё Сацумы.

* * *

Незадолго до вечернего сбора Якоб взбирается на Дозорную башню и достает из кармана хурму. На спелом подарке отпечатались вмятинки от пальцев барышни Аибагавы. Якоб пристраивает фрукт в руке, так чтобы его пальцы легли на эти отметины, подносит хурму к самому носу, вдыхает ее терпкую сладость и проводит гладким округлым бочком по пересохшим потрескавшимся губам. «Как я жалею о своем признании, – думает Якоб. – Но разве у меня был выбор?» Он поднимает хурму повыше, заслоняя солнце; маленькая планета просвечивает оранжевым, как будто выдолбленная тыква со свечой внутри. Твердый черный черенок словно припорошен пылью. У Якоба нет с собой ни ножа, ни ложки. Он осторожно прокусывает восковую кожицу. Слизывает подтекающий сладкий сок, вбирает в рот кусочек влажной мякоти и бережно-бережно прижимает к нёбу. Хурма тает на языке, отдавая приторным жасмином, маслянистой корицей, душистой дыней, знойным черносливом… В сердцевинке Якоб находит десятка полтора плоских зернышек, темно-коричневых, как глаза восточных девушек, и такой же удлиненной формы. Солнце уже зашло, цикады смолкли, все оттенки бирюзы и лилового потускнели, преобразуясь в светло-серые и темно-серые тона. Мохнатым метеором проносится летучая мышь. Тихо, ни ветерка. Над камбузом на «Шенандоа» поднимается ровная струйка дыма и вяло колышется над бушпритом. Орудийные порты открыты; вода далеко разносит голоса обедающих в чреве брига полутора сотен моряков. Якоб, словно камертон, внутренней дрожью отзывается на мысль об Орито – всю целиком, какая она есть. Данное Анне обещание царапает совесть. «Но Анна так далеко, – тоскливо думает Якоб. – Нас разделяют долгие мили и годы, и она же сама, сама разрешила, и потом, она никогда не узнает», – говорит он себе, пока в желудке переваривается склизкий подарок Орито. «Творение не закончилось в день шестой, – вдруг осеняет молодого человека. – Творение совершается постоянно, вокруг нас, через нас и нам вопреки, день за днем, ночь за ночью, и это мы зовем любовью».

* * *

– Капитан Бору-сутен-босу, – тянет нараспев переводчик Сэкита четверть часа спустя, стоя у флагштока.

Обычно сбор дважды в день проводит комендант Косуги – он всех иностранцев знает по имени и в лицо, так что на перекличку уходит одна минута. Но сегодня Сэкита решил самолично провести смотр, чтобы утвердить свой авторитет, а констебль пусть постоит в сторонке с кислым видом.

– Где есть… – Сэкита вглядывается в список, – Бору-сутен-босу?

Писец подсказывает начальнику, что управляющий Ворстенбос нынче вечером отправился на аудиенцию к даймё Сацумы. Сэкита строго отчитывает подчиненного и, щурясь, разбирает следующее имя.

– Где есть… Банку-рэй-фу?

Писец напоминает, что помощник управляющего ван Клеф сопровождает своего принципала.

Комендант Косуги без всякой необходимости громко прокашливается.

Переводчик зачитывает следующую фамилию:

– Ма-ри-а-су…

Маринус небрежно зацепляет большими пальцами карманы.

– Надо говорить «доктор

Маринус».

Встревоженный Сэкита поднимает голову:

– Этот Маринус нужно доктор?

Герритсзон и Барт фыркают. Сэкита, чувствуя, что дал маху, изрекает:

– Друзья познаются в беде! – И быстро переходит к следующему имени в списке: – Фуи… са…

– Надо думать, это я, – откликается Петер Фишер. – Только это произносится «Фишер».

– Да-да, Фуиса. – И Сэкита отважно вступает в борьбу со следующим именем. – Аэ-хандо.

– Здесь я, за грехи мои тяжкие, – отвечает Ауэханд и сосредоточенно трет чернильное пятно на пальце.

Сэкита утирает платком вспотевший лоб.

– Дадзуто…

– Здесь, – говорит Якоб.

«Достаточно составить поименный список, – думает он, – и ты уже подчинил себе людей».

Сэкита безбожно коверкает имена работников, но хотя Герритсзон с Бартом и зубоскалят, отзываются как миленькие, когда приходит их очередь. Убедившись, что все белые иностранцы на месте, Сэкита переходит к четверым слугам и четверым рабам – те стоят двумя группками справа и слева от хозяев. Переводчик начинает со слуг: Элатту, Купидона и Филандера. Затем пристально рассматривает имя первого по списку раба.

– Су-я-ко!

Ответа нет. Якоб озирается в поисках отсутствующего малайца.