Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть

Но вместо ответа Поппи встала с кровати, опустилась на колени и как будто принялась искать что-то. Немного погодя она выпрямилась, и я увидел в руках у нее знакомую стеклянную банку с завинчивающейся крышкой. Банку с сотнями розовых бумажных сердечек.

Тысяча мальчишечьих поцелуев.

Опустившись на кровать, Поппи поднесла банку к ночнику, сняла крышку и сунула в банку руку. Пока ее пальцы перебирали сердечки, я успел заметить, что среди них много пустых. Сама банка запылилась — очевидно, ее давно не открывали.

Смешанное чувство печали и надежды всколыхнулось в моей душе.

Надежда на то, что никто другой не касался ее губ.

Печаль оттого, что самое большое, самое главное в ее жизни приключение закончилось так быстро. Поцелуев больше не будет.

А потом печаль повернулась острым краем и полоснула по сердцу.

Месяцы. Не целая жизнь, а считаные месяцы остались у нее, чтобы заполнить эту банку. И уже не напишет она ничего на сердечке в день своей свадьбы, как хотела всегда. Не станет бабушкой, не расскажет об этих поцелуях своим внукам. Даже юность не проживет полностью.

— Руне? — спросила Поппи, заметив на моих щеках свежие слезы. Я смахнул их тыльной стороной ладони, но не решился сразу посмотреть ей в глаза. Не хотел, чтобы она печалилась. А когда все же посмотрел, увидел в них понимание, быстро сменившееся робостью.

Поппи разволновалась.

На ее раскрытой ладони лежало розовое сердечко. Но не пустое, а исписанное с обеих сторон. Чернила были розовые и практически невидимые на розовом фоне.

Поппи протянула руку.

— Возьми.

Я сел. Взял сердечко. Поднес его к свету и, прищурившись, попытался разобрать написанное.

Триста пятьдесят пятый поцелуй. В моей спальне. После нашей ночи любви. Мое сердце едва не разорвалось.

Я перевернул сердечко и прочитал: Лучшая ночь в моей жизни… Особенная… Особеннее не бывает.

Грудь сдавило. Я закрыл глаза, сметенный потоком внезапно нахлынувших чувств. Если бы я стоял, то наверняка упал бы на колени.

Вот оно как.

Та ночь, то, что случилось тогда… Поппи хотела этого. Я не сделал ничего плохого. Какой-то звук вырвался из горла. Она дотронулась до моей руки.

— Я думал, что все испортил, — прошептал я, глядя ей в глаза. — Думал, ты жалеешь, что так получилось.

— Не жалею, — тоже шепотом ответила она и дрожащей рукой убрала с моего лица упавшие волосы. Такой привычный жест, но уже полузабытый из-за долгой паузы. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, Поппи продолжила. — Когда все случилось… когда меня пытались лечить… — теперь уже она уронила слезу, — и когда лечение не помогло… я часто думала о той ночи. — Она зажмурилась на секунду, и ее длинные темные ресницы коснулись щек. А потом улыбнулась. — Думала о том, каким нежным ты был со мной. Как это прекрасно, быть с тобой… так близко. Словно мы — две половинки одного сердца, как всегда себя и называли. — Она вздохнула. — Такое чувство, будто мы — дома. Ты и я, вместе… навсегда. Тот миг, когда мы оба задохнулись, когда ты держал меня так крепко… это лучшее в моей жизни.

Поппи открыла глаза:

— Я всегда, когда было плохо, мысленно проигрывала тот миг. Вспоминала ту ночь, когда подступал страх. Это как напоминание, что мне повезло. Потому что тогда я испытала ту самую любовь, искать которую завещала бабуля. То самое приключение с тысячью мальчишечьих поцелуев. Миг, когда знаешь, что тебя любят, что ты — центр мира другого человека, что ты живешь. Это чудесный, восхитительный миг… пусть даже и очень короткий.

Держа в одной руке бумажное сердечко, я потянулся другой к руке Поппи, поднес к губам и приник поцелуем к запястью. К тому месту, где трепетала синяя жилка. Поппи затаила дыхание.

— И никто, кроме меня, не целовал твои губы?

— Нет. Я дала тебе обещание. Пусть даже мы и не разговаривали. Пусть даже я думала, что никогда больше тебя не увижу. Я никогда бы не нарушила обещание. Мои губы — твои. Только твои. Навечно.

Сердце замерло на мгновение. Я выпустил ее руку и прижал пальцы к ее губам. Губам, которые она подарила мне. Ее дыхание замедлилось. Ресницы дрогнули, щеки потеплели. А вот мой пульс зачастил. Эти губы принадлежали мне. Тогда и теперь.

На веки вечные.

— Поппи, — прошептал я и наклонился к ней. Она замерла, но я не стал ее целовать. Видел, что она еще не разобралась во мне. Поппи не знала меня.

Я и сам толком себя не знал.

Прижавшись губами к собственным пальцам, ставшим барьером между нашими ртами, я вдохнул ее запах — сахар и ваниль. И мое тело как будто заряжалось от одной только близости к ней.

Я отстранился.

— Сколько? — поникшим голосом спросила вдруг Поппи, и через мое сердце пробежала трещина.

Я нахмурился. Посмотрел на нее внимательно — о чем речь? Поппи вздохнула и теперь уже сама приложила пальцы к моим губам.

— Сколько?