Тысяча свадебных платьев

Она резко оборачивается, и я встречаю взгляд широко раскрытых серых глаз под бровями стального оттенка. На мгновение на ее лице вспыхивает искреннее веселье.

– Вы тут, должно быть, новый человек. Здесь никто не говорит: «Извините». Что вам нужно?

– Там мужчина снаружи – тот, который главный по «Скорым», – послал меня к вам передать: «Всего семь, трое тяжелых».

Стальные брови мигом взметаются ко лбу, от веселья не остается и следа.

– Точно. – Она быстро удаляется, раздавая на ходу команды таким голосом, что он еще долго слышен после того, как за ней закрывается дверь.

Считаные мгновения спустя в приемном покое, сопровождаемые шарканьем ног и приглушенными переговорами, появляются первые носилки. Я с беспокойством наблюдаю, как они вскоре исчезают за другими дверями с табличкой: «Сортировка раненых», и невольно задаюсь вопросом: многие ли из них – если вообще хоть кто-то – вернутся к своим семьям?

Как только всех раненых переправили, суматоха затихает, и я неожиданно чувствую себя совершенно ненужной. Не успеваю я кого-нибудь спросить, с кем здесь можно поговорить о волонтерстве, как меня замечает женщина, в которой я узнаю мать одной из невест Maman, и тут же направляется ко мне. На сей раз она без косметики, а ее обычно безупречная укладка ныне ограничивается лишь парой второпях заколотых шпилек.

– Вы ведь дочь мадам Руссель, Солин? – говорит она.

Я в ответ киваю, и выражение ее лица заметно теплеет.

– Я слышала про вашу матушку. Je suis désolée[34].

– Merci, мадам Лаваль.

– Не за что. Давай будем проще: теперь я для тебя просто Аделин. Ты, видимо, пришла помочь этим ребятам?

– Да. Но я не знаю, к кому тут обратиться.

Ласково похлопав меня по руке, она подмигивает:

– Пошли со мной.

Я ожидаю, что Аделин проводит меня в какой-то кабинет, где я смогу поговорить с кем-то из руководства и заполню необходимые документы. Но вместо этого она ведет меня в угол, заставленный картонными коробками, и, подняв из стопки три коробки, передает их мне:

– Отнеси их на склад – вот туда, потом направо, – и возвращайся за следующими.

– Так вы тут… начальник?

– Начальник? – Она со смехом откидывает назад свою уже седеющую голову. – Bonté divine![35] Нет, здесь главный доктор Джек. Смотри не ошибись. Я просто делаю, что могу, вношу свою лепту – как и все здесь. Ну а теперь давай иди. И помни, куда тебе надо. Не годится в первый же день вваливаться в операционную.

Я иду в указанном направлении и оказываюсь в узком коридоре, освещенном голыми лампочками, которые закрашены в голубой цвет в соответствии с требованиями затемнения. Пока я ищу табличку с надписью «Склад», все явственнее ощущаются запахи спирта и йода.

Дверей в коридоре много, и большинство без всяких знаков и табличек, и я уже представляю, как зайду не туда или, хуже того, что меня станут распекать за то, что брожу в неположенном месте. Но, похоже, здесь никто не обращает на меня внимания. Все слишком заняты своими делами, чтобы заметить растерянное лицо новичка в массе народу.

– Заблудились?

Резко обернувшись от неожиданности, я едва не роняю коробки из рук. Оказывается, это тот самый водитель «Скорой», который так резко говорил со мною во дворе. Здесь он кажется еще выше, чем на улице. Он выглядит плечистым и поджарым в своей форме цвета хаки. А еще он светловолосый и загорелый, каким может быть только настоящий американец.

– Боюсь, что да, – признаюсь я, смущенная тем, что уже второй раз меня застигает в таком сконфуженном состоянии этот уверенный в себе человек, который, похоже, привык всегда командовать. – Я здесь всего первый день, и…

Моя речь обрывается на полуслове. На плече у него я вижу пятно крови, потемневшее, но еще не высохшее, а другое – сбоку на шее, как раз под ухом. И все, о чем я способна теперь думать: это кровь того паренька, потерявшего полруки, или мужчины с торчащим из груди осколком.

Внезапно рот у меня заполняется слюной, и все вокруг куда-то плывет. Крашеные голубые лампочки над головой как будто тускнеют. И все равно я не могу оторвать взгляд от пятна крови, словно оно символизирует всех погибших юношей Франции. Все страдания, все потери, весь ужас этой войны.

Американец, похоже, улавливает мое бедственное состояние и торопливо забирает у меня коробки:

– Тебе плохо?

Его слова очень долго доходят до моего слуха, как будто он говорит откуда-то из-под воды, но все же фиксируются в сознании. «Плохо? Мне? Что, правда?»

Я отворачиваю голову и поглубже вдыхаю, стыдясь своей слабости перед этим стальным человеком.

– Я… не знаю… – хрипло выдавливаю я. – Кажется…

Не дав мне договорить, он хватает меня под локоть и поскорее ведет по коридору. Останавливаемся перед узкой дверью с табличкой «Туалет». Он быстро распахивает ее и заталкивает меня внутрь:

– Давай-ка сюда! Только не пытайся сдержать. Это только затянет дело.