Тысяча свадебных платьев

Мы не творим любовь из воздуха посредством любовных снадобий или колдовских чар, или еще какими-либо манипуляциями. Мы вообще любовь не сотворяем.

Мы лишь следим за ее проявлениями и обеспечиваем ее долговечность.

Эсме Руссель. Колдунья над платьями

3 марта 1943 года.

Париж

Я навсегда закрыла наш салон – хотя едва ли кто-либо это заметил.

Maman похоронили в картонном, обернутом тканью гробу, поскольку на нормальный деревянный не было материала. На крыльце у нас стали постоянно появляться цветы – маленькие букетики, перевязанные ленточкой или просто бечевкой. А еще, конечно же, письма: десятки конвертов опускались в почтовый ящик ателье, и в каждом – сердечные и благодарные воспоминания бывших невест, которым за долгие годы Maman помогла обрести счастье. Так много сбывшихся чудес, совершенных несколькими искусными стежками да толикой магии!

Некоторые письма я решила для себя сохранить, перевязав их ленточкой. Для меня это мамино наследие – коллекция ее счастливых финалов. Мне становится легче, когда я время от времени их перечитываю и понимаю, что Maman останется в памяти людей. Однако жизнь должна продолжаться. Смерть сейчас царит повсюду. На радио и в газетах, в нацистских лагерях и на полях брани, в тюрьмах и в военных госпиталях. Для большинства людей Эсме Руссель – всего лишь еще один исчезнувший человек в череде многих, но я ее отсутствие ощущаю очень остро.

Сколько я себя помню, ее голос постоянно звучал у меня в ушах, наставляя меня в работе, придавая форму моим мыслям – собственно, формируя меня саму. И теперь, с маминым уходом, я внезапно чувствую себя так, будто лишилась всяких очертаний. Я никогда не была кем-то более значительным, чем дочкой Эсме Руссель. И вдруг я перестала быть даже этим.

После нескольких лет своей тайной работы я наконец смогла закончить платье – единственный оригинальный экземпляр от Солин Руссель! – однако начинать другое вроде бы нет смысла. Как и предсказывала Maman, невест в Париже нет, поскольку не осталось женихов. Если не считать boche, для которых я, разумеется, ничего делать не собираюсь.

Моя жизнь внезапно потеряла прежний ритм. Мне не для кого больше готовить, не для кого шить, не о ком заботиться, и я сейчас в полной растерянности, не зная, что будет дальше. Мой мир, и прежде не простиравшийся дальше считаных миль, теперь и вовсе ужался до нескольких комнат. Порой я неделями не выхожу из дома. Между тем меня пугает, что съестные припасы подходят к концу, так что настает время и мне присоединиться к тем, кто проводит свои дни в очередях за продуктами.

Сегодня среда, все утро моросит дождь. Я беру зонтик, продовольственные карточки и отправляюсь по магазинам. В этот раз отоваривают карточки на мясо, и очередь из мясной лавки тянется вдоль улицы. Ряд исхудавших бледных лиц, заостренных от голода и недоверия ко всем. Я занимаю место среди этих людей, прикрыв заодно своим зонтом пристроившуюся сзади женщину.

Стоя в очереди, невозможно не вслушиваться в разговоры. Поговаривают о дифтерии и о туберкулезе, что забрал и мою Maman. О страдающих рахитом детях. О младенцах, рождающихся слишком слабенькими, чтобы выжить. О том, как в Польше люди падают замертво от голода. И над всеми витает никем не озвучиваемый вопрос: когда это дойдет до нас?

Но хуже угрозы голода – для меня, по крайней мере, – это удушающая тяжесть тоски и безделья. Мне необходимо чем-то заполнить свои дни, вновь для кого-то стать полезной – иначе я сойду с ума. Несколько крупных домов моды по-прежнему работают: Люсьена Лелонга, Мадам Гре, Эльзы Скиапарелли. Правда, теперь там одевают нацистских жен и любовниц, а Maman совсем бы не одобрила, если бы я взялась в этом участвовать. Хотя я и не стану зарекаться, что нога моя не переступит их порога. Увы, я совершенно не представляю, где бы еще я могла оказаться при деле.

И вот однажды утром я еду на старом мамином велосипеде к Нейи-сюр-Сен, к западному предместью Парижа, чтобы обменять два мотка кружева (которое куда ценнее, нежели говядина на черном рынке, и которое, к тому же вдвое труднее достать) на сливочное масло и пяток яиц. Когда я проезжаю мимо американского госпиталя, мимо меня, дребезжа по улице, проносятся три фургона «Скорой помощи». Их появление вызывает во мне дрожь. Сирены не редкость на улицах Парижа – далеко не редкость! – но мне кажется, невозможно привыкнуть к их резким и в то же время жалобным завываниям. Все мы знаем, что означает этот вой. Больше покалеченных мужчин. Больше погибших. Больше вдов.