Тысяча свадебных платьев

Словно завороженная, я смотрю, как санитарные автомобили один за другим проезжают через ворота госпиталя в его большой передний двор. Там сирены затихают, слышится торопливое хлопанье дверей, суматоха людей в форме. Водители выскальзывают из кабин, чтобы помочь скорее разгрузить свой груз.

Госпитали по всей Франции переполнены. Все уже слышали жуткие рассказы о том, как врачи с рассвета до заката ампутируют конечности, как медсестры до того перетружены, что от недосыпа и усталости нередко падают в обморок, как волонтеры меняют белье, обслуживают больных, выносят утки – занимаются любой подсобной работой, лишь бы облегчить нагрузку персонала.

И, не успев даже подумать хорошенько, что я делаю, я оставляю свой велосипед в тени каштана и решительно шагаю во двор госпиталя. После двух лет ухода за Maman, когда я меняла ей постель, помогала принимать ванну, отстирывала ее окровавленные платки и отмеривала нужную дозу снотворного, мне вовсе не в новинку основные обязанности по уходу за больными. Неожиданно для себя я нахожу способ заполнить свои дни и снова стать кому-то полезной.

Во дворе никто не обращает на меня внимания. Там царит кутерьма, люди снуют во всех направлениях, кто-то выкрикивает приказы, а водители-американцы тем временем спешат выгрузить раненых. Бинтовая повязка на глазах. Раздробленная челюсть. Неестественно вывернутая нога. Из наспех перевязанной на груди раны торчит осколок размером с ладонь. Парнишка, едва ли старше меня, лежит с окровавленной культяпкой на том месте, где должна быть его правая рука.

Когда я все это вижу, на меня накатывает приступ тошноты, от головокружения двор начинает крениться, и я едва сдерживаюсь, чтобы меня не стошнило. Прикрываю рот, надеясь, что эта слабость скоро пройдет, и уже высматриваю самый короткий путь обратно, к своему велосипеду. Но у меня такое чувство, будто я не могу заставить ноги двигаться. Я просто стою, точно парализованная, в липком поту. Словно застыв между неодолимым желанием оттуда сбежать и потребностью оказывать любую помощь, на какую я только способна.

Наконец, за меня кто-то делает выбор. Один из водителей – видимо, главный среди них, – вдруг замечает меня, неподвижно стоящую среди всеобщей суеты.

– Передай Элис, что всего привезли семь. Трое тяжелых.

«Элис?»

Я непонимающе смотрю на него, потом оборачиваюсь. Никого там не увидев, вновь в недоумении поворачиваюсь к водителю.

– Parlez-vous anglais?[32] – резко спрашивает он почти на идеальном французском.

– Oui. То есть да. Говорю.

Прищурившись, он окидывает меня взглядом с головы до пят. Хотя разглядывать особо нечего. С тех пор как мой салон закрылся, я не слишком-то утруждала себя заботой о своей внешности, а сегодня – и того меньше. На мне старые бриджи, удобные для езды на велосипеде, и простая белая блузка с накинутым сверху маминым кардиганом.

– Вы что, тут волонтером? – спрашивает мужчина уже по-английски.

Я смущенно озираюсь, а потом выпаливаю первое, что мне приходит в голову:

– Oui.

– Тогда пошевеливайтесь. Семь и три.

Он отворачивается, прежде чем я успеваю у него что-либо спросить, и снова начинает отдавать приказы. Старательно отводя глаза, я обхожу стороной носилки с ранеными и направляюсь к входу в госпиталь. Постепенно до меня доходит, что здесь нигде нет часовых и вообще нет никаких признаков присутствия немцев, что кажется мне довольно странным. В нынешние времена и квартала не пройти, чтобы не нарваться на фашиста.

Внутри госпиталя, мрачного, пропахшего антисептиками, хаос уже более контролируемый. Сразу вспоминается улей, где каждый обитатель знает свою задачу и выполняет ее с угрюмой целеустремленностью. Медсестры с потускневшими от изнеможения глазами торопятся туда-сюда в своих белоснежных халатах и удобных, практичных туфлях. Многочисленные волонтеры носятся по приемному покою кто с тележками, кто с тазиками или кипами белья. По углам и вдоль стен собираются солдаты в креслах-каталках, в который раз, наверное, вспоминая славные баталии или просто куря сигарету, устремив взгляд в пространство.

Оказавшись в центре такой бурной активности, я чувствую себя огорошенной и вместе с тем, как ни странно, приятно взволнованной. С приходом нацистов Париж словно попал под действие какого-то заклинания: город как будто погрузился в долгую спячку, рассчитывая проспать до тех пор, пока не закончится весь этот кошмар. Однако врачи и медсестры, и даже волонтеры, не могут позволить себе впадать в сон. У них важная миссия – и мне внезапно очень хочется влиться в их ряды.

Я ловлю на себе взгляд медсестры с копной медно-рыжих волос под накрахмаленным чепцом.

– Меня просили передать сообщение Элис, – неуверенно говорю я ей.

– Вон она, – отвечает медсестра, указывая куда-то большим пальцем. – Та, что с планшетом. Если побежите, то успеете ее поймать.

Я догоняю Элис, когда та уже готова скрыться за двустворчатой дверью.

– Excusez-moi![33]