Тысяча свадебных платьев

– Ладно. Пошли. Ничего только не говори. Просто опусти голову и иди. Что бы ни случилось, иди, не останавливаясь, до самого госпиталя. Транспорт будет ждать тебя там.

У меня все внутри опускается.

– А разве не ты меня повезешь?

Энсон отводит взгляд:

– Нет.

– Почему? Ведь ты этим занимаешься! Ты же обычно всех перевозишь!

– Не в этот раз.

Я впериваюсь в него недоуменным взглядом:

– Ты должен был меня предупредить. Если бы я знала…

Он обрывает меня одним лишь взглядом.

– Сама знаешь, как это работает, Солин. Существуют жесткие правила, чтобы защитить ячейку. Я на этот раз слишком близок к объекту… слишком близок к тебе. Я использовал свои связи, чтобы привести все это в действие, но, как только мы дойдем до госпиталя, я должен буду отойти в сторону. Ради безопасности всех и каждого. Понимаешь?

На лице его сейчас то выражение, что появляется порой: будто он просто щелкнул выключателем и погасил разом все чувства. Я уже видела это выражение прежде, но никогда это не было обращено ко мне. Я напряженно склоняю голову, словно подражая такой бесчувственности его лица.

– У водителя будут твои документы. Всю информацию ты должна хорошо запомнить. Даты, места – в общем, все. Отныне – и как минимум до прибытия в Соединенные Штаты – ты Ивонн Дюфор из Шартра. Произнеси.

– Ивонн Дюфор, – повторяю я с оцепеневшим лицом. – Из Шартра.

– Умница. У тебя все получится. А теперь поцелуй меня. Потом на это времени уже не будет.

Я позволяю Энсону крепко обхватить меня руками, сама, однако, стою напряженно, держа между нами коробку. Я не желаю его целовать. Мне хочется наброситься на него с упреками – и не за то, что он отсылает меня прочь (я понимаю сама, что должна уехать), а потому, что он сейчас со мной так холоден. И из-за той опасности, в которой он окажется, как только я уеду. Ведь гестаповцы уже забирали его однажды для беседы. И они не оставят его в покое, пока не добьются своего. А если не добьются по-хорошему – его арестуют.

От такой мысли у меня пробегает по телу холодок, и это напоминает мне, сколько всего стоит сейчас на кону. Что я должна быть храброй и внести свой вклад в дело Сопротивления – пусть даже этот вклад сейчас в том, чтобы незаметно исчезнуть. Но когда Энсон, убрав в сторону коробку, наконец крепко прижимает меня к своей груди, я вовсе не чувствую в себе храбрости. Я приникаю к нему, хватаясь за его рубашку, и слезы неудержимо льются по лицу. Боль от тоски по нему уже сейчас слишком сильна.

Наконец Энсон отстраняется от меня.

– Все. Надо уже идти. Но сначала я хотел бы кое-что тебе дать. – Торопливо шагнув в сторону, он берет с ближнего стула полотняный ранец. Мгновение пошарив в нем, Энсон достает застегнутый на молнию футляр из гладкой коричневой кожи и вручает мне. – Хочу, чтобы ты взяла с собой вот это.

Я смотрю на футляр, на инициалы «Э. В. П.», выгравированные золотом в нижнем правом углу, и сразу вспоминаю тот носовой платок, что он одолжил мне в первый день нашего знакомства.

– Это мой дорожный бритвенный набор. Мне его подарила мама на Рождество, незадолго до смерти. Я хочу, чтобы ты взяла его с собой.

– Но он же самому тебе понадобится.

– Я больше чем уверен, что сумею добыть в госпитале бритву. Возьми. Прошу тебя. И храни его у себя, пока я не вернусь домой.

Мы встречаемся взглядами, ничего не говоря. Он таким образом дает мне обещание. И мы оба знаем, что не в его силах это обещание сдержать. Но я все равно забираю футляр, потом опускаю руку в карман юбки, вынимаю мамины четки и, перевернув его ладонь кверху, словно выливаю в нее нитку темно-красных бусин.

– Они принадлежали моей матери, – тихонько поясняю я.

Энсон удивленно смотрит на замкнутую гранатовую нить, на маленькое серебряное распятие с потускневшей уже фигуркой Спасителя.

– Я и не представлял, что вы католики. Как-то не приходило в голову спросить.

– Мы и не католики. Мы не придерживаемся никакой веры.

– Зачем тогда вам четки?

– Для страховки, – пожимаю я плечами.

– Я никак не могу это взять, Солин. А вдруг…

Но я прижимаю палец к его губам, не давая закончить мысль.

– Я хочу, чтобы ты их взял – а потом привез мне.

Он заставляет себя улыбнуться:

– Когда вернусь домой – то сразу обменяемся.

При мысли о том, сколько может пройти времени, прежде чем я вновь смогу увидеть его лицо, – и о совершенно невообразимой возможности того, что вижу его в последний раз, – у меня больно сжимается сердце. Этот человек, которого я знаю всего каких-то несколько месяцев, стал наиважнейшей составляющей моей жизни, стал необходим мне, как воздух, которым я дышу, или как кровь в моих жилах. И тем не менее осталось еще кое-что, чем я с ним еще не поделилась. Правда, которой так и не рассказала ему. Внезапно мне видится это очень неправильным – что мы так и расстанемся, оставив между нами нераскрытый секрет.

– Энсон, прежде чем уехать, мне необходимо кое о чем тебе рассказать. Ты должен что-то знать обо мне…

Он, нежно улыбаясь, проводит по моему подбородку костяшками пальцев:

– Ты собираешься мне признаться, что ты из нацистов? Одна из шпионок Гиммлера?