Тысяча свадебных платьев

– Мисс Руссель, ну наконец-то.

Я выдавливаю неуверенную улыбку:

– Доброе утро, мсье Перселл.

Без малейшего намека на улыбку, он встречается со мною взглядом:

– Он писал, что вы француженка.

Затем мистер Перселл смотрит куда-то мимо меня, в сторону дороги:

– Стэнтон, принесите, пожалуйста, вещи мисс Руссель.

– У нее нет никаких вещей, сэр. Только эта коробка.

Мистер Перселл вновь окидывает меня взглядом и, нахмурив брови, смотрит изучающе на висящую у меня в руке картонку для платья.

– Что ж, хорошо. Заходите.

Я вытираю ноги раз, другой и даже третий, прежде чем переступить порог широкой прихожей. Из-за блестящего полированного паркета это помещение воспринимается скорее как бальный зал. Стены окрашены в мягкий сливочно-желтый оттенок, высокий потолок отделан декоративной лепниной. Большая люстра с хрустальными подвесками словно разбрызгивает по стенам и полу маленькие осколки света, и от этих танцующих вокруг огней у меня голова идет кругом, и я уже опасаюсь, что свалюсь сейчас комком у ног своего будущего свекра.

– Вам нездоровится?

Я сглатываю возникшее вдруг ощущение вязкости во рту и качаю головой:

– Нет, просто… путь оказался чересчур долгим.

– Да, понимаю. Возможно, перед ланчем вам следует немного отдохнуть. Я провожу вас в вашу комнату.

Возражать времени нет: мистер Перселл уже поднимается по лестнице, не удосуживаясь даже убедиться, иду ли я за ним. Он слегка прихрамывает – у него неровная походка с негнущейся ногой, мешающей нормально двигаться. Наверное, последствие того самого ранения в Первую мировую, о котором обмолвился Энсон.

Наверху лестницы в обоих направлениях тянется широкий коридор, увешанный английскими охотничьими эстампами. Когда я в нерешительности останавливаюсь, он быстро оглядывается:

– Сюда, пожалуйста. Последняя дверь справа.

В самом конце коридора он толчком открывает дверь и отступает в сторону.

– Я велел проветрить комнату и застелить постель. В вашем распоряжении отдельная ванная – прямо тут, при спальне, – если вам захочется освежиться перед ланчем.

Я захожу внутрь. Занавески на окнах задернуты, и в помещении довольно сумрачно. Это небольшая комната с двуспальной кроватью, ночным столиком с лампой, с пустым необжитым бюро и длинным овальным зеркалом. Обои на стенах с огромными махровыми розами на бледно-зеленом фоне. Узор кажется чересчур громоздким для такого маленького пространства, отчего он выглядит несколько угнетающим.

– Благодарю вас, – говорю я со всей любезностью, на какую сейчас способна, – здесь очень мило.

Он лаконично склоняет голову – что, очевидно, означает единственный ответ, на который я могу рассчитывать, и я ловлю себя на том, что пытаюсь распознать этого незнакомого пока человека. Для мужчины за пятьдесят он довольно красив, с высокими скулами и широким открытым лбом, с небольшим бугром на переносице, как будто она когда-то была перебита. Но особенное внимание привлекают его губы – полные и вместе с тем суровые. Губы человека, не привыкшего улыбаться.

– Ланч будет подан к двенадцати тридцати. За вами придут.

На этом он закрывает дверь, оставляя меня одну. Точно квартирантке, мне показали отведенную комнату и предоставили самой себе. Поставив коробку на бюро, я скидываю туфли, затем прямо как есть, в полном облачении, вытягиваюсь на кровати и закрываю глаза.

Ни разу за все это время Оуэн Перселл не произнес имени сына.

Меня едва не уносит дрема, но вдруг я быстро стряхиваю сон. Дверь чуточку приоткрыта, и в появившейся щели виден чей-то глаз – широко раскрытый, пытливый. Я резко сажусь на постели. В голове по-прежнему все плывет и кружится.

– Vous pouvez entrer[43], – хрипло говорю я, но тут же вспомнив, что я в Америке, добавляю: – Войдите.

Дверь открывается еще на несколько дюймов. В проеме уже видно все лицо – с полными щеками, зеленовато-голубыми глазами и с густой копной светлых, пшеничного цвета, волос. Юная копия Энсона, причем в девичьем варианте.

– Ты Тия? – с улыбкой произношу я. – Сестра Энсона? Твой брат мне столько про тебя рассказывал. И как ты любишь рисовать, и как играешь на гитаре.

Она продвигается немного вперед – стеснительность в ней борется с любопытством. Ей лет одиннадцать-двенадцать, но она достаточно высока для своего возраста и немного неуклюжа, с крупными передними зубами и щедрой россыпью веснушек. Из-за мешковатого свитера и плохо сидящей юбки она кажется угловатой и невзрачной, однако под этими безвкусными слоями одежды явно скрывается красота, лишь ожидающая своего расцвета.

– А вы правда француженка? – шепчет она с неким даже благоговением. – Папа сказал, что да. Он называет вас французской белошвеечкой Энсона. А что означает «белошвеечка»?

Я сознаю этот презрительный щелчок, однако стараюсь сейчас сосредоточиться не на этом, а на Тие, которая изучающе рассматривает меня, склонив голову набок. Она в точности Энсон с буквы Т, и неожиданно я чувствую желание крепко обнять эту девочку.

– Белошвейка – это женщина, которая шьет белье и красивые платья, – объясняю я. – И да – я из Парижа.

Уголки ее рта огорченно опускаются.