Тысяча жизней

На протяжении всей моей карьеры я пользовался его уроками, чтобы остаться невредимым. И потом, мне, как и во всем остальном, везло. Не в пример Жилю, который через год после наших азиатских приключений погиб в Ле Бурже, дублируя Жана Маре, в развороте на скользкой дороге.

Это была тяжелая утрата – потерять его, веселого полубога, искреннего и надежного, добродушного и такого славного.

Трагическая смерть моего друга не отвратила меня от трюков и не отбила вкус к риску. Жизнь на всю катушку, без страха, не оглядываясь через плечо, ибо дорога убегает назад слишком быстро, – это стало генеральной линией моего существования.

Отцовство могло бы привить мне тревогу, консерватизм, страх перед будущим. Я должен был бы, будь я «нормальным» отцом, держать своих детей под стеклянным колпаком, чтобы обезопасить их. От чего? От войны? От смерти? Это было не в моей власти. От непредвиденного? Конечно же, нет. Не лишать их того, что имеет такой чудесный вкус, что постоянно вдыхает жизнь, воодушевляет. Я хотел, чтобы у них было такое же радостное детство, как у меня; я хотел быть отцом таким же снисходительным и нежным, каким был мой отец.

Правда, у меня не было его спокойствия, и я исступленно валял дурака, был персональным клоуном для моих трех дорогих малышей, Патрисии, Флоранс и Поля.

Чтобы позабавить друзей и удовлетворить режиссеров, я превосхожу себя; чтобы услышать смех моих детей, я и вовсе готов прыгнуть выше головы. Подавая зачастую плохой пример. Или хороший? Иногда это кончается плохо. (Особенно для меня.)

Есть один трюк, который я могу выполнять дома и который они обожают, – Тарзан. Я разбегаюсь из конца коридора, колотя себя по груди и издавая соответствующий клич, и запрыгиваю на турник, прибитый над дверью ванной. Раскачиваюсь и делаю переворот.

Вот только однажды турник меня подвел. Бросившись всем своим весом на перекладину, я чувствую, что она вот-вот треснет. И падаю на пол с перекладиной во рту, как в мультике.

Мне больно, зубы сломаны, нос разбит, хлещет кровь, но надо держать лицо перед малышами, чтобы они не слишком испугались. И я пытаюсь рассмеяться, но улыбка моя ни на что не похожа. Изо рта падают белые осколки и красные сгустки.

Неудобство моей профессии в том, что надо всегда хорошо выглядеть; иначе возникнут проблемы с ролью или малодушными продюсерами. Я не могу остаться таким, с зияющей дырой на месте рта, тем более что неудобно ни есть, ни даже говорить.

Я прыгаю в самолет в Соединенные Штаты, чтобы мне восстановили пристойную челюсть. Чтобы не было никаких слухов на мой счет и никому не вздумалось завязать со мной разговор, я засовываю в рот огромную сигару.

Увы, я натыкаюсь на знакомого. Вернее, это знакомый натыкается на меня, сев рядом. Немецкий актер Хорст Буххольц, человек добродушный и болтливый, очень хочет скоротать время полета за беседой. Что меня совсем не устраивает. Я бормочу сквозь сломанные зубы что-то неразборчивое, чтобы отвадить его, но он упорствует, засыпая меня вопросами. Худший полет в моей жизни.

В машине я не намного спокойнее, когда со мной дети. Думаю, я очень быстро передал им любовь к быстрой езде, особенно Полю, который стал, как я и надеялся, когда он родился, пилотом «Формулы-1».

Маленькими я сажал их на колени, чтобы они вели сами, и давал, когда только мог, повертеть ручки. Они визжали от радости, когда, возвращаясь в наш дом в Сен-Морисе, я на полной скорости въезжал на парковку у церкви и юзил на ручном тормозе.

Моей тогдашней игрушкой был «Мини-Купер» с жесткой подвеской, и я испытывал его выносливость и надежность. Которая оказалась под вопросом, ибо однажды он загорелся, когда я кружил на нем по парковке.

Я сумел быстро вытащить трех моих ангелочков. Но, признаюсь, не особенно гордился a posteriori[42] этой операцией. Мой друг Шарль Жерар говорил, что нет вины производителя в том, что у меня всегда был талант все ломать: машины, ракетки, лыжи, яхты…

Особенно ему досаждало, что я губил яхты. Потому что из-за меня мы часто оказывались с заглохшим мотором посреди моря с перспективой несколько тяжких часов добираться вплавь или грести на шлюпке.

Если Шарль позволял себе наорать на меня, когда мы потели, чтобы спастись, я заставлял его замолчать резким: «Заткнись и греби!»

Это тоже часть нашей дружбы, которая длится шестьдесят четыре года! На его глазах выросли мои дети, он был со мной на всех каникулах, когда я уезжал с ними на виллу близ Гримо.

И сегодня мы неразлучны. Он приходит ко мне обедать каждый день. Как и раньше, мы говорим о спорте, обсуждаем новости и порем чушь. Нам обоим радостно, мы живы.

Не расставаясь, мы порой не замечаем, как проходит время, нам кажется, что мы не постарели, что еще вчера, а не сегодня.

Мать трех моих первых детей, Элоди, никогда не упрекала меня за мое слегка вольное воспитание. Расставшись, мы остались с ней в хороших отношениях. Она разрешала мне увозить их на каникулы и брать с собой на съемки, с условием, что я буду возвращать их к началу занятий в школе. В целом, этот контракт я всегда соблюдал.