Тысячеликий демон

Шаман Абай, получив соперника в лице Соама, вскоре после возвращения с печально известного драгнитарского похода спился и умер. Последние дни всеми уважаемого Абая, целителя, знатока трав, хранителя обычаев, сказителя, превосходно помнящего историю адрагов, были ужасны: он валялся в пыли, в нечистотах, и в безумии выкрикивал разные гнусности. Так он и окончил свои дни – оборванный, одичавший изгой, которого по какой-то неведомой прихоти пощадил и не убил Хайса.

Соам стал единственным шаманом у кагана.

"Гм… ворон набросит тень, – думал Манас. – Что-то это шитое рваными нитями пророчество не изменило взаимоотношений отца и сына. Особенно после появления на свет Буреба".

Хватит думать. Как бы Манас этого не хотел, ему надо поговорить с внуком по душам. Об этом его попросили старейшины. Он взял себя в руки и вошел внутрь.

Скрипнула половица, и старик, перепугавшись, замер на входе. Затем, собравшись с духом, ступил дальше. Свет горящего посередине юрты очага на мгновение резанул глаза – Манас прикрылся рукой, моргнул, обвел взглядом помещение и… остолбенел.

Барх стоял, в центре юрты, полностью обнаженный, глаза его были широко раскрыты и пусты, словно он ослеп. В руке он держал меч. Манас никогда прежде не видел ничего подобного – клинок меча был черен, как ночь; и по нему пробегала неуловимая, ломаная, сине-голубая линия, что-то похожее на молнию. Перекрестье отсутствовало – клинок сразу переходил в эфес, представлявший собой беспорядочный клубок черных, блестящих змей (или червей?), обвившихся вокруг рукояти.

Барх приставил клинок к груди старика.

– Потрогай, ата, – попросил он, вперив в него одурманенные очи.

Манас прикоснулся и ощутил обжигающий, пронизывающий до костей, холод и в ужасе отдернул руку. По мрачному лицу внука скользнула тень улыбки.

– Если бы я захотел, ты бы уже умер. Эта сталь несет смерть всему живому, стоит только притронуться. – Барх подумал немного и прибавил: – Если я захочу.

– Откуда это у тебя? – спросил Манас, потирая обожженные льдом таинственного меча пальцы. – И почему ты наг?

Барх не ответил. Он скосил глаза на грудь и провел ладонью по родимому пятну.

– Всегда думал, что благодаря этому я исключителен.

– А сейчас?

– Сейчас тем более. У меня нет сомнений. Слишком долго я находился под пятой у… него. Унижался. – Барх произнес это слово с невыразимым отвращением.

– И что?

Барх закрыл глаза.

– Я знаю про все эти разговоры. Мол, дух Эйдархана вселился в меня.

– Осмелюсь сказать, что…

– Эйдархан был слабым и изнеженным человеком, – продолжал он, будто не слыша своего деда. – Не он покорил весь мир. Это сделали его солдаты, взращенные Даркханом – вот кто был подлинно велик! И я хочу верить, что это его печать.

Барх отвернулся и пошел к себе, за ширму.

– Но ты не ответил на мои вопросы! – крикнул ему вслед Манас.

– Неправда, ата, – сухо ответил Барх. – ты услышал то, что все хотели знать. Остальное вас не касается.

Манас сидел на своем матраце, поджав под себя ноги, вспотевший и измученный. Огонек в чашке с маслом горел тонким коптящим пламенем, дрожа и мигая от малейшего дуновения ветра. Старик поднял дрожащую руку и вытер лицо. Он не мог заснуть. Ему казалось, что от меча струится невидимая нить холода, которая окутывала ноги, вызывая в них судороги. Манас вскакивал, прыгал на месте и испуганно растирал их, пытаясь вернуть в них тепло.

"Глупости! – упрямо шептал он себе. – Нет ничего такого. Просто это старость…"

Вскоре он заснул, убаюканный шумом внезапно пошедшего дождя.

В тот день Ашант остался ночевать у Тумура. Друзья просидели в беседке допоздна, проводя время за разговором и неспешным распитием кувшинчика вина, выуженного Тумуром из личных запасов. Потом Тумур, уже начинавший клевать носом, отправился спать, а Ашант изъявил желание лечь здесь же, под беседкой. Рабыня вынесла ему пухлый тюфяк, набитый верблюжьей шерстью и подушку; воин лег, лишь сняв сапоги и пояс с кинжалами.

Спустя час, уже глубокой ночью, начался дождь; капли залетали под навес и быстро промочили тюфяк; Ашант скатал его, сунул под мышку, закинул на плечо пояс и побежал в дом.

Он уже расстелил свой многострадальный тюфяк, когда, сквозь богатырский храп Тумура, различил чей-то крик.

Терзаясь смутным чувством тревоги, он вышел к калитке. По дороге между юртами кто-то тяжело брел, при этом крича и причитая. Ашант откинул с лица намокшую прядь и пошел навстречу, сжав в руке кинжал.

Это была женщина, дородная и низкая; она махала руками, словно кого-то отгоняя. В небе беззвучно блеснула молния, и Ашант с удивлением узнал её – старуху Умай. Не дойдя до воина двух шагов, она с воплем пала на колени и простерла к нему руки; её морщинистое старческое лицо исказила гримаса ужаса.

– Он идет! Он идет! Уходи, парень!

Вдруг она закашлялась. Новая молния осветила вздувшиеся вены на лбу старухи и выкатившиеся из орбит глаза. Ашант схватил её за плечи и захотел поднять, но она вырвалась и упала на спину прямо в лужу. На крики выбежали из соседних юрт люди; они держали в руках факелы, шипящие под дождем.