У крутого обрыва

Так не слишком ли мы порой благодушны, когда обидные слова, обращенные не к преступнику, а к товарищу, коллеге, срываются с уст иного оратора или полемиста? Не признаем ли мы молчаливо тем самым правомерность бестактности? Не превращаем ли ее, вопреки незыблемым правилам нашей морали, в нечто извинительное, в какую-то милую слабость? Не обкрадываем ли этим духовно и нравственно сами себя?

Мне прислали вырезку из газеты — рецензию одного журналиста на книгу другого журналиста. Рецензент счел эту книгу порочной, ошибочной, даже вредной, и я, ничего, к сожалению, не смысля в вопросах, о которых идет речь (книга — о футболе), сразу, без обсуждения, полностью и безоговорочно считаю справедливыми все замечания, которые адресует автору его критик. Но вот что мне непонятно: если критик прав, то почему ему для утверждения правоты мало одних аргументов? Почему он должен, как к подпоркам и костылям, прибегать еще и к брани? «Схоласт», «дилетант», «полуслепец, забравшийся на куриный насест и не видящий дальше своего носа», — это что, для усиления позиции?

Оскорбить противника еще не значит его победить. Древние римляне, которые знали толк в дискуссиях и оставили бессмертные образцы полемического искусства, завещали нам не пользоваться «аргументами», обращенными к личности, а не к существу спора, — ибо никакие это вовсе не аргументы, а булавочные уколы, ранящие, но ничего не доказывающие. Решительно ничего!

Откуда оно, это пренебрежение чувствами человека, его переживанием, его болью? Только ли от невоспитанности, от недостаточно высокой культуры, от отсутствия тех навыков человеческого общения, которые в совсем недавние времена жеманно именовались правилами хорошего тона? Или еще от «модного», в высшей степени «современного» прагматизма, что повелевает превыше всего ставить «интересы дела», не считаясь со столь сомнительными, неосязаемыми и бесконечно старомодными категориями, как эмоции и сантименты?

Это только кажется, что такт лишь «оболочка», лишь некий «декор», которым «в интересах дела» можно пренебречь. В действительности, я думаю, не так уж трудно вычислить, во что обходится — для дела, а не для «эмоций» — это пренебрежение. Разве секрет, что человек, которого походя ранили окриком, грубостью, нечутким поступком, кого не к месту избрали мишенью для сатирических стрел или унылых проработок, долго не может обрести необходимую трудовую форму, что он подчас на целые месяцы остается выбитым из колеи? Пусть для иных его реакция на обиду покажется чрезмерной чувствительностью. Не у всех ведь задубела кожа, и еще неизвестно, непременно ли надо ей задубеть.

1972

СМЕРЧ

Утро десятого сентября было солнечным и прохладным. Типичное утро в горах, когда лето уже на исходе. Вышли в восемь с минутами. Пятьдесят один турист и два инструктора растянулись на тропе длинной цепочкой. Слева и справа стояла стена леса. Солнце едва пробивалось сквозь белесую дымку и плотный пихтарник. Шли молча — берегли силы для крутого подъема.

Инструкторы Ольга Королева и Алексей Сафронов, студенты сельхозинститута, вели плановые группы тридцатого маршрута, что проходит через перевал Фишт к Черному морю, во второй или в третий раз. Работа казалась несложной, вполне подходящей для летних каникул: пройтись налегке, попеть у костра веселые песни, поваляться на пляже. И вернуться поездом в исходную точку. Она была тем доступней и проще, эта работа, что заботливый турсовет снабдил их маленькой книжечкой, из которой щедрой рукой они черпали «текст для беседы». На день девятый — а именно он-то и наступил — инструктору были даны такие ценные указания:

«…Обратить внимание на смену растительности… Назвать типичных представителей… зонтичных (борщевик, лигустикум, бутень и другие) и сложноцветных (крестовники, цицербита и др.). …Тропа медленно поднимается вверх… Инструктор делает привал и рассказывает обзор панорамной точки…»

Накануне они долго сидели с туристами у костра, ели традиционную лапшу, замешенную на сгущенке, и пели столь же традиционные песни — про пресловутые голубые пижамы, издавна ставшие для любителей горных походов синонимом изнеженности, праздности и лени. И еще они пели про счастье трудных дорог, про перевалы, покорившиеся отважному племени путешественников, про бури и штормы, которые нипочем сильным, умелым и ловким. Пели, пока костер не затух и не пришло время короткого сна — до ранней побудки, до нехитрого завтрака и до старта — наверх, по узкой неровной тропе, почему-то отмеченной на картах и атласах как автодорога.