У него ко мне был Нью-Йорк

У которой планов — до самого горизонта, у которой энергии — до неба, нежности — через край, веселья — хоть ложкой черпай, ума… не знаю, много ли, но точно иногда сможешь написать текст. Такой, что заденет похожие души.

Выйдешь женщиной, которая стоит по пояс в бирюзовой прозрачной воде в Атлантическом океане у побережья солнечной Флориды, смотрит на стаю грандиозных серых пеликанов прямо под облаками, жмурится от радости и слышит голос любимого: «Эй, обернись, я тебя сфотографирую!» Это будет голос моего Д. Моя история начинается с него. Отчима моей дочки. Пусть слово «отчим» наполнится в этом тексте теплом и заботой.

Любовь, которая сложилась, — это плодородная земля, на которой вырастут берёзки, ёлочки, яблони, пальмы, к вам прилетят даже пеликаны. От неё родятся тысячи историй, сотни картинок, и даже если поссоритесь — связь не прервётся.

Кафе «Ну-Ну»

Москва когда-то казалась мне городом, подходящим для романтики.

Вначале местом действия были продуваемые подъезды и обледеневшие лавки пустынных парков, мы подростками отважно садились на их спинки. Потом они сменились дешёвыми, насквозь прокуренными студенческими кафе и квартирами, свободными на одну ночь от родителей. Позже мы начали снимать себе комнатки и квартирки и строить в них робкие собственные миры.

На «Красных Воротах», на Самотёчной, в Филях, на «Динамо», на проспекте Вернадского, на «Соколе» — везде хотелось испытывать острые чувства. Я даже помню, как снег переливался всеми цветами радуги в пять утра между убогими пятиэтажками на улице Удальцова.

Для меня стало большим сюрпризом, что Москва оказалась обманщицей, ведь я была ей так предана. Но однажды на её месте вырос высокий голубой Нью-Йорк, гремящий поездами, и мне пришлось расшифровывать все смыслы заново.

Одной из первых картинок влюблённости по-нью-йоркски для меня стали они — назовём их условно Стэн и Иззи, Изабелла. Я тайком сфотографировала их в то утро, чтобы позже понять, что в них меня очаровало, но в кафе было слишком темно, кадр смазался.

Они пришли в «Шоколад Ну-Ну» минут на пятнадцать позже меня. Я сидела в тёмном зале на два столика совсем одна и наслаждалась покоем, которого в Нью-Йорке почти не бывает. Ждала дочь неподалёку от школы, в заведении, где продавали бельгийские шоколадные конфеты ручной работы и какао в зелёных глиняных чашках.

Горячий шоколад там был что надо. Тёмный, горький, густой — в нём не было ни сиропов, ни сливок, ни даже коктейльной вишни. Он был крепким, как алкоголь «с дымком», и его было мало, как бывает с эспрессо. Это был скромный магазин сладостей, и в нём обычно никто, кроме меня, не сидел за столиком.

Думаю, у них было свидание. Стэн и Иззи явно хорошо знали друг друга, но не виделись пять жизней. Ему было лет восемьдесят, но он был лёгким, пластичным и артистичным, как одиннадцатиклассник, поступающий в театральное. Что-то в его мимике и движениях лишало его возраста. Тёмно-коричневый замшевый пиджак с зелёной шёлковой подкладкой. Серебряные длинные волосы, зачёсанные назад, гладко выбритое лицо с мягкими чертами, голубые глаза.

Он сидел за крохотным столом, вальяжно вытянув длинные балетные ноги, сверкал кожаными ботинками, вскидывал нескладные руки, хохотал и, не теряя осанки, приобнимал за плечи Иззи. В ней же ощущалась тайна, она мерцала тёмным кристаллом. Семидесятипятилетняя красавица с голыми щиколотками. Со ступнями, бережно погружёнными в красные бархатные туфли с золотыми пряжками.

Она тоже была седой, волосы убраны назад в пучок, заколка с искусственными алыми цветами, тёмные глаза, три капли косметики на точёном лице. В ней тоже ощущалось что-то театральное и консервативное, будто она была педагогом по сценическому мастерству или танцам. Концертмейстером. Сохранившаяся архитектура шеи, чёткие линии подбородка и оголённых плечей.

На ней было декольтированное светлое ситцевое платье в горох. Дачное, летнее и старое. Она словно вынула из шкафа вещи, которые были ей к лицу в эпоху виниловых пластинок. Было удивительно наблюдать, как явно в её теле буйствовала молодая душа. И они оба пили горький горячий шоколад в зелёных глиняных чашках. Вернее, почти не прикасались к нему, занятые беседой.

Щебетали, дотрагивались. Все люди, которых тянет друг к другу, — как коты или птицы. Коммуницирующие при помощи своего неведомого языка. Эти тоже были такими. Но мне хотелось вывести корень поинтереснее из этого банального уравнения. Разве может романтика в стремительном Нью-Йорке быть такой — как букет полевых цветов, собранный в лучах заката?

А потом он приложил палец к губам, сказал «тс-с-с-с» и поднёс к уху телефон, как будто в чём-то провинившись. Возможно, Стэн скрывал эту встречу, сбежал на неё под шумок из дома, где ждала давно надоевшая жизнь. После звонка и короткого сухого разговора неведомо с кем они довольно быстро расплатились, собрались и были таковы.