У ночи длинная тень

Она положила перед собой чистый тетрадочный лист. «Мой милый друг, Надежда Ивановна! – вывела крупным, школьным почерком. – Все никак не дождусь вашего письма. Время дорого, конечно, и особенно наше, старушечье, короткое время, но все-таки нехорошо, дружок, что совсем забыли меня, одинокую старуху. Уж простите меня, пожалуйста, за такие слова. В своем письме вы спрашиваете, как я живу. Живу я хорошо. Только устаю очень. Работы много. Общественный труд поглотил меня всю, с головой, но вы даже и представить не можете, дорогая Наденька, как тяжел общественный труд… Но раз надо, значит, надо, и я стараюсь по мере сил моих»…

Тут Лидия Аркадьевна отложила перо и стала вспоминать, о чем же писала подруга в своем последнем письме. Ах да. О галошах.

«Конечно, милая Наденька, пенсия наша маленькая, и удел наш очень скромен. Но все-таки я не советую огорчаться. Всегда можно найти разумный выход. Вот вы пишете насчет обуви… Я заходила в магазин и, представьте себе, была приятно удивлена. Оказывается, существует целый отдел уцененной обуви, и теплые галоши, представьте себе, стоят всего-навсего сорок копеек!»

Она вдруг остановилась. Письмо-то писано Надеждой Ивановной полтора года тому назад. Галоши, конечно же, давно куплены, да, может быть, Наденька и забыла давно про те галоши. Зачем же о них вспоминать? Она перевернула страницу.

«Если бы вы знали, милая Наденька, как мне хочется увидеть вас, побеседовать с вами. Иной раз проснешься ночью, а вокруг – пустота. И никого-то нет, только трубы пищат водопроводные. И так иногда завывают, что даже неприятно делается. Страшно. Страшно, милая Надежда Ивановна. Посмотришь на часы – господи, еще и трех-то нет. Сколько же еще терпеть, до утра-то. Лежишь, как в гробу…»

Она приостановилась, задумалась. Начало клонить в сон. А и в самом деле, не лечь ли? Двенадцатый час, самое время…

Перед тем как лечь, вышла на лестничную площадку, чтобы вынуть газету из ящика. Так делала она каждый вечер. И каждый раз старательно осматривала ящик – нет ли там письма. Даже газету встряхивала, может, письмо застряло в сложенной газете?

Она даже вскрикнула: письмо было. И какое толстое, какое увесистое! Так и есть: из Кашина!

Лидия Аркадьевна поспешила в комнату. Ножницами аккуратно подрезала большой серый конверт. Из конверта вдруг выпали два других, поменьше… Что такое? Это ее письма. Ее письма вернулись обратно! И еще одна маленькая бумажка, на которой, напечатано всего два слова: «Адресат выбыл».

Лидия Аркадьевна заперла на ночь дверь покрепче. Впереди была еще одна бессонная ночь.

Фитк замолчал и усмехнулся. Его прическа снова изменилась – теперь это были длинные волнистые волосы, и никаких мелких косичек. Его бокал был пуст. Я допила свой шоколадный ликер. Мне было до смерти жаль старушку, аж слезы наворачивались на глаза.

– Ну чо, не устала еще от всех этих историй? – сказал Фитк и тряхнул волосами. – Погуляем среди могилок, или выпьем еще, посидим, как ты?

Я решила пройтись. А потом мы снова забрели в оградку, на сей раз с безымянным крестом. Меня заинтересовало это инкогнито. Мы, как всегда, удобно расположились, и Фитк сказал, что тут молодая девица лежит, и принялся рассказывать и показывать очередную жизнь, безнадежно ушедшую в небытие. Он начал так:

– Все было обыкновенно, слишком даже обыкновенно, и оттого казалось нереальным. Как во сне, когда снится собственная комната с зеркалом у окна, с брошенным небрежно на стул халатом, обычная обстановка, но все-таки, – может, как раз из-за этой обыденности – отлично сознаешь, что это не на самом деле, а всего лишь сон, и мысленно твердишь: «Как бы не проспать на работу… Встать в полседьмого».

За обыкновенным пыльным окном вагона мелькали однообразные столбы, темная линия леса временами обрывалась, и на какой-то миг возникали бревенчатые дома и огороды, и привязанная к изгороди тощая коза, и старуха с ведрами… Тысячу раз представляла она себе – именно так – эту свою поездку…

А потом стемнело, и в вагоне зажегся свет. Она отвернулась от окна и стала разглядывать пассажиров. И снова ей показалось, что все они – молодежь, и пожилые – как-то однотипны, со стершимися, словно вылинявшими лицами. Каждый раз, когда она смотрела на них, ее поражало однообразие этих лиц, словно на всех застыло одно и то же выражение, и она презрительно думала о них: «Из породы служащих, конторские крысы…»

Потом вспоминалась контора, ее место у окна между Тамарой Алексеевной и Татьяной Сергеевной (одна – толстая, другая – сухонькая и маленькая, обе с неопределенными, одинаковыми, пудреными лицами, в трикотажных кофтах), вспоминались однообразные, так приевшиеся за пять лет работы, разговоры по утрам: о юбках, комбинациях, компактной пудре, о том, сколько у такого-то киноартиста детей и с кем он теперь живет, об известной актрисе и ее красивом сыне, а потом и о собственных детях…

Кто-то вышел в тамбур, с силой толкнул дверь – она тихо отъехала, и в дверном стекле отразился весь вагон. Вагон в стекле наклонился влево и тоже беззвучно отъехал в сторону…