У памяти свои законы

— Ну, вдарила! — и грозился сыновьям: — Лопухи! Черти бестолковые! Никогда такого не было, чтобы Кругликовы нас переплюнули. На улицу стыдно показаться. Ты, не обожжешься, чисть! — приказывал он Игорю.

Игорь исподлобья глядел на него, брал картофелину и со слезами на глазах начинал чистить. Он был упрям, настоящий Гусев — губы кусал, а чистил.

За столом все сидели на строго определенных местах, пересаживаться нельзя было. Даже если гость приходил, порядок не менялся, гостя сажали на свободное место, ведь всегда кто-нибудь находился на работе. Михаила Антоновича посадили рядом с Игорем, на место его отца.

— Давненько не виделись, — сказал Павел Иванович, — тут у нас большие перемены — Гришка женился. Маруську взял, вон глазищи вылупила. Маруська, знаешь, это кто? Это мой наилучший ученик. Сталевар — во! Не чета этим, — он кивнул на сыновей. — Маруська ничего баба, работящая, только до любви жадная, все соки из Гришки высосала.

— Бесстыдник! — Сказала Марья счастливым голосом. — Старый такой безобразник... — И засмеялась легко, весело, хорошо.

— Чистый колокольчик, — любуясь ею, проговорил старик и сам засмеялся.

Когда трапеза окончилась, Павел Иванович увел Михаила Антоновича в сад, в яблоневую тень, в уединение. Сад был большой, ухоженный. Когда-то Михаил Антонович тоже сажал тут деревья, — вон она, его вишенка, живет.

Они легли на теплую землю, старик спросил:

— По делу пожаловал? Или как?

—«Или как», — сказал Михаил Антонович.

— Ври, валяй... «Или как» к пенсионеру не ходят... Говори, что за дело?

— Худо мне, Иваныч.

— Чего ж так прохудился?

— Не знаю... Думал вот, умею сталь варить.

— Умеешь, — сказал старик. — Кто-кто, а ты умеешь.

— Значит, разучился: я сам по себе, печь сама по себе, исполняю заученные движения, как автомат... Что это такое, Иваныч? Может, я неправильно живу, металл мстит мне?

Павел Иванович долго молчал, потом сказал:

— Не знаю я ничего. Молодым был, все мог объяснить... А ныне, как дитя, вроде бы и все знаю, а вроде бы и ничего. Для людей, ух, умный, а для себя дурак дураком. Извини. Опоздал ты. Был бы я помоложе, посоветовал бы, разъяснил, а сейчас... Никого я теперь не берусь учить... Я про эту сталь ныне ни хрена не ведаю, вот так... Чем больше работал, тем меньше знал, только не признавался... Вы-то, чудаки, думали, я все секреты постиг, а я вид делал...

— Значит, и тебе это знакомо? — спросил Михаил Антонович. — В самом деле, с годами не легче, труднее.

— Даже очень знакомо, — признался Павел Иванович. — Ты не ходи за советами, пустое занятие, никчемушное. В нашем деле нету шпаргалок. Ни в каком мастерстве их нету. Все самому, видно, надо перестрадать, самому все сердцем перещупать. Может, и откроется секрет. — Он усмехнулся. — Так что не могу ничем помочь... А ты ищи, ищи... Может, и найдешь... ветра в поле...

— Утешил, шутник, — сказал Михаил Антонович.

— Как мог, — проговорил старик, вставая. Проводил Михаила Антоновича до калитки и сказал: — Скука на пенсии смертная! В подручные меня возьмешь?

— Нет, Иваныч.

Старик обиделся, но виду не показал:

— Отчего же? Стар?

— Ты бог...

— Выдумал! Какой еще бог?

— Ну, как какой? Настоящий. Меня, к примеру, сотворил. А можно ли бога брать в подмастерья? Бога надо держать в отдалении, молиться на него.

— Значит, плохи мои дела, — засмеялся Павел Иванович. — Одно слово — пенсионер...

Эту ночь Михаил Антонович спал плохо — задремывал, просыпался, опять задремывал, далее в полусне думая свои мысли. Он старался не ворочаться, чтобы не беспокоить Нюрку. Она лежала рядом, уткнувшись лицом ему в грудь. Ему казалось, она спит, но она не спала, ощущая его бессонье, слыша шумное биение его сердца, испуганно догадываясь о его мыслях. На рассвете он принял свое решение, увидел, что Нюрка не спит, хотел что-то сказать, но она, словно бы зная, что он задумал, торопливо прикрыла ему рот ладонью — еще не пришло время для слов. Она полежала рядом с ним в тишине, вздохнула и наконец спросила:

— Ну?

— Тебе плохо со мной, я знаю, — сказал он, — прости, я еще не отлепился от своего прошлого. Чтобы успокоиться душой, я, наверно, должен увидеть Катерину.

— Ты уже не любишь меня?— спросила Нюрка.

— Нет, я люблю тебя, — сказал он. — Но словно какая-то вина лежит на мне... Может быть, перед Катериной...

Нюрка проглотила слезы.

— Я ничего не понимаю, но, если тебе нужно, поезжай...

Он оделся, стал собирать в чемодан свою одежду, но махнул рукой.

— Не надо, я ведь скоро вернусь, — поцеловал ее и ушел.