У памяти свои законы

Он молчал. Для него это было совсем пустое и пустяковое слово — люблю. Устарелое какое-то слово из древнего языка, из далекого прошлого, из той его жизни, которой он жил когда-то давным-давно, еще в довоенные юношеские времена. У этого слова радостный смысл, запах и вкус праздника, а чувство, которое испытывает сейчас Михаил Антонович, полно печали, будто он знает, что праздник этот последний в его жизни. Нет, это не любовь, а какое-то иное, высшее состояние души и разума. И все же Михаил Антонович ответил:

— Люблю.

— О чем ты думаешь? — спросила она. — Я знаю, ты думаешь сейчас о чем-то совсем другом. Ты всегда живешь в каком-то своем мире...

— Нет, — сказал он, — это не так... Ни в каком другом мире я не живу, ты не придумывай меня.

— Я не придумываю, — сказала она. — Я знаю. О чем ты думал сейчас?

— О разных вещах я думал, — сказал он.

— О каких?

— Поймешь ли ты?.. У тебя свое понимание жизни, у меня свое.

— Я попробую, — сказала Нюрка. — Но, если не хочешь, не говори. Может быть, это твоя душевная тайна...

— Нет, какая это тайна? Я думал о человеке вообще и о его конкретном деле. В каждом предмете обязательно живет тот человек, кто сделал этот предмет. Настоящий мастер или халтурщик, подлец или честный — все проявится в его деле, как в зеркале. Я потому об этом думаю, что боюсь...

— Чего?

— Себя самого. Я еще не знаю, так ли это, но чувствую: металл и печь уходят от меня... Между нами нет согласия...

— Почему?

— Не знаю, — сказал он. — Оттого, наверно, что нет согласия во мне самом. Мне сорок четыре года, а я так и не научился жить.

— Ты идеальный человек, — сказала Нюрка, — потому так и думаешь, выдумывая особую, чистую жизнь. Так не бывает, в предметах и вещах нет ни лжи, ни правды. Разве знают вещи, кто их сделал, хороший или плохой человек?

— Знают, — досадуя на ее непонимание, сказал Михаил Антонович. — В этом-то все и дело, что знают. Все в мире знает друг о друге, все связано пока еще не понятной нам связью.

— Ну, хорошо, прости, — ласково проговорила Нюрка. — Пусть будет, как хочешь ты: каждый изобретает свое понимание жизни.

— Я ничего не изобретаю, — устало сказал Михаил Антонович. — Есть закон жизни и вселенной: красоту нельзя родить лживыми или безобразными руками. Она будет уродливой, эта красота, холодной, ненужной, злой...

— Милый, дорогой мой человек, — сказала вдруг Нюрка грудным, чистым голосом с интонацией нежности и восхищения. — Как я люблю тебя! Я давно знаю, ты живешь в ином пространстве, я еще не очень тебя понимаю, но я пойму тебя обязательно, потому что чувствую сердцем твою правоту. Я люблю тебя очень. Ты мой король из самой лучшей сказки...

— Ну, вот, — засмеялся он. — Какой же я король?

— Ты король, — сказала она. — Не спорь. Добрый, нежный король, а я твоя слуга, твоя верная Личарда.

— Кто?

— Личарда. Самая верная из слуг.

Он усмехнулся, поцеловал ее в губы.

Михаил Антонович предложил Нюрке остаться жить у него, но она не смогла остаться, потому что для всех людей официально еще была мужней женой, а не свободной женщиной. Чтобы не вызывать ненужных разговоров посторонних лиц, она решила до осуществления развода не уходить из своей комнаты, оставленной обиженным Степаном.

Однажды вечером, ожидая ее, Михаил Антонович услышал в передней звонок и пошел открывать, но за дверью стояла не Нюрка, а Степан.

— Пожалуйста, заходи, — сказал Михаил Антонович.

Увидя так близко напряженное лицо этого мальчика, его измученные, затравленные глаза, Михаил Антонович вдруг почувствовал свою вину перед ним и испытал к нему неожиданную острую жалость. У Степана был решительный, злой вид, но Михаил Антонович сразу понял, что это внешнее, что за этой внешностью скрыта легко ранимая душа.

— Мне нужно с вами поговорить, — сказал Степан глухим голосом.

— Заходи, — повторил Михаил Антонович.

— Нет, — с вызовом сказал Степан, — я сюда не буду заходить. Мне противно сюда заходить.

Михаил Антонович подумал, что скоро придет Нюрка, а ей не нужно встречаться здесь со Степаном, и сказал:

— Ну что ж, пойдем на улицу.

В сквере перед домом они нашли свободную скамейку и сели.

— Мне противно с вами разговаривать, — сказал Степан, — даже противно сидеть рядом, но я решил все преодолеть. Я презираю и ненавижу вас. Вы грязный человек.

— Не надо, — сказал Михаил Антонович, — не плюйся, ты не верблюд. В ругани нет никакого смысла.

— Я не о себе, — прервал его Степан, — я о ней, только о ней. Ведь на вас с нею стыдно смотреть со стороны и смешно. Вы, как дед и внучка...

Михаил Антонович прикрыл лицо рукой. Слова эти были беспощадными, они попадали в цель с неотвратимой меткостью. Они не ранили, они убивали. Но Михаил Антонович преодолел обиду и боль, вызванные этими жестокими словами, и засмеялся, сказав:

— Ну прямо, дед и внучка. Все-таки уж, наверно, чуть помладше: отец и дочь. А?

— Вы вор! Вы украли ее у меня! — воскликнул Степан, разозлившись оттого, что Михаил Антонович засмеялся. — Впрочем, любит она меня или нет, это дело десятое. Главное — вы ломаете ей жизнь.

— Чего ты хочешь? — спросил Михаил Антонович. — Зачем ты пришел?