У памяти свои законы

Он присел на корточки и долго смотрел в дорогое лицо, любуясь ее молодой красотой. Вдруг в какое-то мгновение он понял, что она уже не спит, что уже просто лежит с закрытыми глазами, ощущая его взгляд. Он легко, одним дыханием поцеловал ее в губы.

— Мотя, — сказала она шепотом, — у нас ребеночек будет.

Он уткнулся носом в ее теплую шею.

— Что? Иль аист прилетал?

Она засмеялась тихим смехом:

— Нет, в огороде заяц под капустным листом оставил, снег растает — найду. Мальчик будет.

— А мне девочку хочется... Девочка, она нежней, душевней, а то парень засунет руки в карманы и начнет свистеть сквозь зубы.

— Господи, — она даже села на кровати от удивления. — Чего это он свистеть будет? Не будет он свистеть, не разрешу.

— А он не послушается.

— То есть как так не послушается? Что ты, Мотя! Как он может не послушаться родителей.

— А вот так. Девочка послушается, а он нет.

— Не ври. Не знаешь ты девок, у девок в голове хитрости ой сколько.

— И у тебя?

— И у меня, обязательно, а как же. Ой, не могу, — вдруг сказала она. — Не могу я, Мотя, страшно мне. — Она смотрела на него испуганными бледными глазами. — Не пущу я тебя на фронт.

— Как так не пустишь? Пустишь. Я быстренько вернусь. Война скоро кончится.

— Не кончится она никогда. Конца ей не будет.

Он и сам давным-давно не верил, что война скоро кончится, не может она скоро кончиться, если враг прет и прет и оттяпал уже пол-России. Нет, не скоро кончится эта проклятая война, где-нибудь в какой-нибудь деревеньке уже отмерили кусочек земли и для его, Матвеевой, могилки, в которой он будет лежать с другими, еще неизвестными ему сейчас солдатами.

Матвей уткнулся носом в Аленину грудь и засопел, как малое дитя, подумав, что если его и убьют, то это будет не беда, а только полбеды. Главная беда, что Алена останется одна-одинешенька с малым ребенком на руках. Матвея убьют, и он уже ничего не будет чувствовать, а ей предстоит переносить неудобства и горе одинокой бабьей жизни. Может, и замуж выйдет, если найдется подходящий, жалостливый человек, но и это не особая радость: разве кто заменит ребеночку родного отца?

Горько стало Матвею от таких мыслей, а главное, жалко Аленину будущую судьбу. Он засопел возле ее груди, а ей вдруг щекотно стало, и она засмеялась ласковым смехом и погладила его волосы. Она погладила его, и он усовестился своей преждевременной тоски: не убьют его, вернется он с войны живой и невредимый.

А через пять дней пришла повестка, чтобы Матвей явился в райцентр на врачебную комиссию.

Врачебная комиссия помещалась в двухэтажном доме, сохранившемся еще с дореволюционных времен. Когда-то в этом здании жило семейство какого-то графа, а ныне размещался военный госпиталь № 3624 дробь 16. На мраморной лестнице стояла скульптура — безрукая голая женщина с маленькими нерусскими грудями. Матвей стыдливо отвернулся, он не любил такого рода вольностей.

В большом зале, где на потолке были изображены пухлощекие младенцы, играющие на зеленом лугу, ждали врачебного приема выздоравливающие раненые. Матвей не нашел тут знакомых и, сдав документы веселой медсестре, сказавшей ему: «Обожди с часочек, миленький дружочек», не стал томиться в помещении, а ушел на морозный воздух.

Падал снег, буксовала санитарная машина, солдаты толкали ее, весело бранясь, пугливая собака боком трусила по дороге, молодые девушки в белых халатах бегали туда-сюда по госпитальным своим делам.

Ознобно было Матвею, но не от морозного воздуха — мороз был не холодный, а теплый, без ветра. Зябкость жила в самом Матвее, страх от мысли, которую он затаил в уме: как бы сделать так, чтобы получить у жизни еще несколько ласковых семейных дней.

Он долго стоял, коченея на теплом морозе, одержимый навязчивой своей мыслью, и не слышал, как из дома выкрикнули его фамилию. Выбежала медсестра, засмеялась:

— Эй, чудик! Оглох? Быстренько к доктору! Ну!

Но Матвею некуда было торопиться, и он не стал спешить. Он поплевал на огонек самокрутки, спрятал теплый окурок в карман шинели и тогда только медленным шагом пошел за сестрой.

— Быстренько, не задерживай движение, — говорила она веселым голосом и подталкивала его в спину.

Возле врачебного кабинета Матвей снял шинель, положил на стул и открыл дверь, но на пороге случилось непредвиденное происшествие — размоталась на правой ноге обмотка. Машинально нагнувшись, он быстро замотал ее, а когда выпрямился, встретился с внимательным взглядом старой, седой женщины в белом халате, сидевшей за столом, и понял, что она видела, как ловко закрутил он обмотку, видела, насколько выздоровели его пальцы, и не будет ему никакой поблажки.

Женщина усадила его рядом с собой, стала щупать, гладить его руку, заставила шевелить пальцами, мять резиновый мячик. Сжать в руке мячик Матвей и в самом деле еще не мог, но на всякий случай поморщился, сказал не своим, гадким голосом:

— Не слушаются пальцы, не ожили еще.

— Больно? — спросила она.

— Ага, — ответил он, хотя сейчас рука вроде бы не болела.

— Что «ага»?

— Попеременно, — проговорил Матвей, — то болит, то нет. По-разному.

Она еще раз потискала его пальцы, вздохнула: