У памяти свои законы

Так они и лежали на белом снегу, смотря друг другу в веселые глаза.

— Я еще вчера знала, что ты объявился, — сказала она. — Хоть бы письмо прислал. Забыл?

— Я тебя ввек не забуду, до самой смерти.

— Так уж до самой смерти, — проговорила она и поднялась. — Вставай, окоченеешь.

Он встал, привлек ее, но она уперлась ему в грудь руками, сказала:

— Прости, Мотя. Я дура была... Мне без тебя нет жизни. Извелась я, иссовестилась, прости уж...

И сама поцеловала его.

Через два дня они расписались. Алена оставила родительскую избу и пришла жить к Матвею.

Многие люди не знают, не верят в доподлинность любви: не посчастливилось им поймать жар-птицу. А Матвей наконец поймал — и весь преобразился обликом и душой. Он размяк сердцем и словно бы даже поглупел — созерцал часами Алену, не произнося ни слова, наблюдая, как она движется по избе, как, поймав его взгляд, улыбается легкой улыбкой.

Крепка оказалась невидимая ниточка, которая связала их при первой встрече на райкомовском крыльце. Оказалась она прочнее самого крепкого каната. Теперь хоть топором руби — бесполезно...

...В жизни так уж устроено, что время счастья летит стремительно. Не успел Матвей оглянуться — кончился его отпуск, пришла пора снова отправляться на войну. На машинно-тракторной станции он навел порядок, трактор отремонтировал хорошо. И пальцы на руке почти вылечил — хотя они еще не разработались, все же смогли бы, наверно, управиться с винтовкой. Так что к отбытию на фронт не было никакой преграды, если бы не печальная мысль о том, как он оставит молодую жену.

Однажды ночью ему приснился страшный сон: будто бежит он по военному полю, один в вечерней мгле, бежит к притихшим вражеским окопам, знает почему-то, что его убьют, но бежит в полный рост, не пригибаясь. Долго бежит, раскрывая рот в беззвучном крике, и наконец падает, сраженный пулей врага.

Матвей проснулся в холодном поту и долго не мог прийти в себя: приснилось это ему или случилось наяву? Случилось? Или случится? Бывают же сны-вещуны?

Чепуха, не верит он никаким снам! И все же Матвей уже не мог заснуть. Он оделся. Алена шевельнулась, спросила не просыпаясь: «Ты куда?» Он ответил: «Никуда, спи», — и вышел во двор.

Стоял, курил, смотрел в звездное небо, вспоминал страшный сон, и хотя понимал, что никакие сны, никакие предсказания не угадают будущего, все же думал о том, что, однажды избежав смерти, он едва ли окажется так удачлив и во второй раз.

Морозная холодная сырость ползла с полей, белые звезды мерцали в небе, на краю деревни кто-то тихим, усталым голосом звал Коленьку. Печальный этот зов невозможно было слушать без внутренней дрожи: это тетка Ульяна звала сына. Она каждую ночь ищет его — заплутал где-то и не идет домой, а долго ли и беде случиться: мальчонке всего семь годков. Она ищет Коленьку и не помнит, что Коленька ее, сержант, стрелок-радист, погиб на третий день войны.

— Коля, Колька! — кричит она печальным, безнадежным голосом.

Матвей докурил папироску и пошел на ее зов.

Она брела по тропке по-над заснеженной речкой, увидела Матвея, испугалась:

— Ой, кто это? Не пугай, кто ты?

— Это я, теть Ульяна. Матвей.

— А, ну ладно... тебя не боюсь... Кольку видел?

Он не ответил,

— Идем домой, теть Ульяна, — обняв ее, ласково сказал он.

От волос ее, выбившихся из-под платка, пахло родным, знакомым запахом. Так пахло от его, Матвея, матери, и вся она была хрупкая, маленькая, как его мать. Они и судьбой были схожи — мать и Ульяна, обе остались вдовами, потеряв мужей на той, на гражданской, войне, обе растили, воспитывали сыновей, забыв о себе, о своих радостях, — и вот одна уже лежит в мерзлой земле, так и не дождавшись от сына подлинной ласки и неторопких, внимательных слов, а другая ходит по ночному пространству, кличет в пустоте погибшего Коленьку.

— Пойдем, теть Ульяна, — повторил он.

— Ладно уж, — покорно согласилась она, но, пройдя несколько шагов, воскликнула с мольбой: — Нет, в избе мне страшно, к Коле пойдем, а?

— Далеко, — сказал он.

— Ну, пойдем, пожалуйста. Ты дорогу знаешь. Знаешь ведь?

— Коля далеко, теть Ульяна, — сказал Матвей. — Ты забыла... на фронте он...

— Все я помню. Глупый ты, Матвей. Я все помню. Коля! — крикнула она, послушала, как безответно повторяет эхо ее крик. — Устала я кричать. Ну, ладно, ну, пойдем домой...

Возле своей избы спросила не больным, а ясным, разумным голосом:

— Ты на войну скоро идешь?

— Скоро.

— Береги себя... Помнишь, как я вас с Колькой розгами секла? Или забыл?

— Забыл. — Он удивился, он вправду не помнил этого и засмеялся. — А за что, теть Ульяна?

Она тоже засмеялась.

— Ай, да ни за что — в колхозном саду яблоки наворовали. Не помнишь?

Нет, он не помнил.

— А я помню. Я все помню, мне бы забыть, а я помню. Голова от памяти болит... Зачем я детей била, скажи, а?

Она махнула рукой, ушла в избу.

Когда Матвей вернулся к себе, Алена по-прежнему спала, подложив под щеку ладонь. Она тихо спала, беззвучно, как дитя, и пахло от нее, как от ребенка, чем-то теплым, нелепым, молочным. Чистотой и свежестью от нее пахло.