У памяти свои законы

— Это хорошо, что мне только кишки разворотило, — говорил он, — могло хужее быть. Мог я, к примеру, глаз лишиться. Без глаз как проживешь? А без какой-то кишки, видите, живу и сто лет еще проскриплю. Дурья голова, — утешал он Матвея, — тебе ж повезло. Ног нет? Ну и что? На колесиках будешь бегать. На одной обувке сколько денег сэкономишь. Руки есть? Голова есть? Значит, порядок. А если б еще и руки оторвало да второй глаз вышибло, что тогда делал бы? Вот тогда плохо было бы. Главное — жив остался. Глянь, солнышко светит, птички чирикают, радио музыку играет. Что еще надо? Жить — главное.

— Для чего? — спрашивал Матвей.

— Для жизни, чудак. Жить, и все, у человека такая задача. Живи да радуйся. Ничего больше не надо.

— Надо, — говорил сержант Евстигнеев, раненный в позвоночник и оттого лишенный возможности передвигаться. Он даже голову не мог повернуть, лежал как бревно. — Пользу надо свою ощущать. А без пользы зачем жить? И гриб живет, и паук.

— Дурень ты безграмотный, — говорил Антохин. — Как ее понимать, пользу-то? Ты вот, может, думаешь, что без пользы живешь, калека такой несчастный, а на самом деле от тебя, может, очень даже большая польза. К примеру, — есть у тебя мать, одна-то одинешенька загнулась бы она от тоски, если б тебя наповал убило. А так — ухаживать будет, беспокоиться. Хоть и горе, конечно, но все же теплее ей при тебе-то. Вот и польза — отогреешь мать. А от гриба да паука, между прочим, в природе ой как полезно и хорошо, не знаешь, не говори. Желаний у вас, ребята, много, вот и ноете. А вы не желайте многого, тогда даже самой малости обрадуетесь.

— Все ты верно толкуешь, — говорил Евстигнеев, — да вот слушать противно. Ты чго — святой?

Антохин смеялся веселым смехом.

— Чудак, какой я святой? Поехали к нам в тайгу, будешь в лесу лежать, с зайцами разговаривать — и ты святым станешь. У нас все такие.

— Блаженные?

— Зачем? Люди.

Как-то весенним днем, когда солнце светило и грело палату, а на форточке сидела синичка, капель звенела и небо было очень синее, Антохин мурлыкал на своей койке, как добрый кот, ласково и негромко мурлыкал, никому не мешая.

— До весны дожили, — радостно сказал он, — теперь снега потекут и начнется круговорот в природе.

Он полежал молча и вдруг засмеялся. Тихо засмеялся, будто бы с удивлением, и сказал обыкновенным голосом:

— А я помираю. Вы на меня не серчайте, братцы, — и затих.

Никто не обратил внимания на его слова, думали, уснул парень, но оказалось — правда, умер он.

Кто лег на его место соседом к Евстигнееву, Матвей не узнал: через несколько дней его эвакуировали дальше на восток, в город Рыбинск. Однако перед отправкой в Рыбинск случилось происшествие, натолкнувшее Матвея на определенные мысли, изменившее все дальнейшее течение его жизни.

Однажды открылась дверь и в палату, вслед за сестрой Надей, стуча костылями, с шутками да прибаутками вошел не кто-нибудь, а Севка Глинский, ротный писарь, гроза женского пола. Матвей сразу его узнал, и Севка узнал Матвея и удивился и перестал ухаживать за Надей.

— Свят, свят, свят, — сказал Севка, осеняя себя крестным знамением. — Ты же помер, Матвей!

— Да нет, покуда жив.

— Не ври, помер. Нет тебя на свете, Матвей, не числишься в живых. Я сам документы оформлял. Утоп ты. Только шинель и выловили. Так что давай отправляйся откуда пришел, не порть отчетность.

Севка засмеялся своей шуточке, а Надя рассердилась, стала выталкивать его из палаты. Он взвизгивал, кричал: «Ой, щекотно, фрау-мамзель», — и спиной отступал к двери. У двери помахал Матвею рукой:

— Будь здоров, утопленничек, забегу, побалакаем, — изловчился, чмокнул Надю в щеку и ушел.

Впрочем, побалакать с ним еще раз Матвей не успел: уже вечером он ехал в санитарном поезде в город Рыбинск. Ехал и думал, что встреча с Севкой — сама судьба. Уж коли он мертв по всей документации, то Алена получила извещение о его смерти и не ждет его, а объявляться из могилы совсем ни к чему.

Для большей убедительности он попросил какого-то солдатика за три пачки папирос «Беломорканал» под диктовку написать письмо Алене. Будто бы шлет ей это письмо фронтовой друг Матвея Федя Бобровский, на глазах которого будто бы утонул Матвей при форсировании немецкой реки, недалеко от деревни Айзендорф.

Так Матвей остался без роду без племени, отказавшись от своего прошлого. Он надеялся, что, погоревав, Алена успокоится и сумеет устроить себе счастливую, довольную жизнь без него, урода-калеки. И дитя воспитает как надо.

В Рыбинске Матвей пролежал больше месяца. После чего был отправлен в сибирский город Тюмень, где и встретил окончание войны — праздник Победы над фашистской Германией. В Тюмени он тоже недолго прожил — переправили его снова на запад, в Казань.

В Казани Матвея снабдили двумя протезами-подушками из хорошей коричневой кожи, которые привязывались к культям, и выписали на вольную жизнь.

4