У подножия Копетдага

Да и сам Иван Федорович едва не стал последней жертвой многовековой и жестокой борьбы за драгоценную влагу.' Это было в ту пору, когда он провел здесь реформу и озлобленные баи задумали утопить его в кяризе — древнем подземном арыке, одном из тех, какие и сейчас еще кое-где подают воду из предгорий на колхозные поля, воду, укрытую от воздействия солнца и потому не подверженную испарению.

Иван Федорович говорил по-туркменски так же свободно, как и по-русски, и не удивительно, что в каждом колхозе, в каждой бригаде, в каждом доме его встречали как лучшего друга. Стоило ему появиться, и селение мигом облетала весть:

— Наш районный мираб приехал!..

Плужников с самого начала заявил себя сторонником временных оросителей и возлагал на них большие надежды. Всю зиму ему не терпелось проверить на деле опыт колхоза "Новая жизнь", и сегодня, воспользовавшись тем, что весна вступила в свои права, он решил навестить больного Покгена, да заодно осмотреть укрупненные поливные участки, или, как говорят специалисты, карты.

Покгей очень обрадовался старому другу, — положительно все сегодня складывается на редкость удачно, — отметил про себя башлык и принялся было готовить угощение. Но Иван Федорович наотрез отказался от плова и даже не стал раздеваться. Единственное, от чего он не сумел увильнуть, да и слишком силен был соблазн, — это от большой пиалы верблюжьего чала.

— Все дома сидишь?.. — вытирая губы, подтрунивал Плужников над Покгеном. — На дворе весна, а ты из своей норы носу не показываешь… Отяжелел, брат, отяжелел, обленился…

Покген только успевал отшучиваться, но последние слова, очевидно, задели его.

— Это — я-то?! — воскликнул он и задорно разгладил усы. — Хочешь знать, кто ленив, — пошли на полив!

А Плужникову только того и надо. было. Через пять минут они уже мчались на машине в сторону хлопковых плантаций. Иван Федорович; ухмыляясь, поглядывал на приятеля, а Покген жмурился от яркого солнца и с удовольствием слушал веселый шум вылетающих из-под колес брызг. Весна и впрямь омолодила его.

Поливные участки второй бригады поразили своим размахом даже Покгена. За всю свою долгую жизнь он не видел таких поливных карт. К самому горизонту уходили ровные неоглядные поля. На одной из них полив только заканчивали, и вода заполнила временные оросители, откуда неторопливо растекалась по выводным бороздам.

На соседней карте уже шло уравнительное боронование. Где-то далеко-далеко, словно затерявшись в непривычном для глаза просторе ровного поля, маячила темная точка. Она едва заметно увеличивалась в размере, постепенно приближаясь к молчаливо стоявшим у дороги Покгену и Ивану Федоровичу. Вскоре эта точка превратилась в дизельный трактор, который работал в сцепе с плугом и боронами.

Когда агрегат подошел совсем близко, Покген узнал своего неугомонного тракториста — Мамеда Кулиева. Рядом с ним гордо восседал молодой бригадир Овез Ниязов. Увидав башлыка, он соскочил на землю, махнул Мамеду рукой, а сам побежал по направлению к дороге, как некогда, будучи старшиной, бегал с рапортом к приехавшему неожиданно комбату.

А с другой стороны уже подходили звеньевые. И у всех сияли лица, все поздравляли Покгена с выздоровлением и с приходом весны, и все горделиво показывали на преображенные поля.

Овез, легко перепрыгнув через арык, уже завладел Иваном Федоровичем и тащил его с собой, указывая рукой на временные оросители, что-то рассказывая, о чем-то спрашивая, требуя совета, а еще в большей мере — радостного сочувствия.

Потом люди разошлись по своим местам и Покген долго стоял один, поджидая Плужннкова. Сердце все-таки давало о себе знать, то ли с непривычки, то ли от весеннего воздуха, то ли от волнения, которое вызвала у него величественная картина предпосевных работ во второй бригаде.

"Да, старею…" — подумал он.

Но грусти не было, и он увез с собой это ощущение душевного подъема и радостного возбуждения, охватившего его в поле. У Ивана Федоровича тоже блестели глаза, и на обратном пути они почти не разговаривали, только изредка поглядывали друг на друга.

Присмиревшие и просветленные, вошли они в дом. А потом, когда Дурсун-эдже внесла плов, румяные чуреки и прочую снедь и у них уже развязались языки, вернулась с работы Бахар. Видно, и на нее подействовала весна. На ее лице не заметно было и признаков усталости. Она весело поздоровалась с Иваном Федоровичем — дядей Ваней, как его здесь называли, — затеяла возню с младшими братьями и долго не могла угомониться.

После обеда Дурсун-эдже, улучив момент, шепнула мужу о причине ликования Бахар:

— Ей премию дали за ковер…

— Какую премию? — громко обратился к дочери Покген.

— Первую… — смутилась она и показала на узелок, с которым обычно ходила в мастерскую.

Дурсун-эдже принялась рассматривать узелок, но не нашла в нем ничего, кроме районной газеты.

— Подарки завтра будут раздавать, — пояснила Бахар, — в день Восьмого марта…