У подножия Копетдага

Да, — она простая колхозница и учится в заочном педагогическом институте. Да, впервые она подошла к станку еще девочкой. Да, она переняла необходимые навыки у матери, а та в свою очередь у бабушки…

— Из поколения в поколение? — подсказал журналист.

— Наверно, так, — согласилась Бахар и тут же поспешила пояснить, что главной своей учительницей считает Гозель-эдже. Вот у кого действительно стоит поучиться!..

— А как вы красите шерсть? Если это не тайна, конечно! Откуда вам доставляют такие краски?..

Удивленная и растерянная, Бахар обернулась за помощью к своей руководительнице. Что они от нее хотят?!

— У нас в колхозе пока что нет специального производства красок, — не без иронии ответила Гозель-эдже. — Все мастерские района получают цветную шерсть с одного склада. Вы, верно, путаете окраску ниток с подбором цветов…

— Ремесло с искусством, — заметил художник.

— Каждый цвет хорош на своем месте, — убежденно закончила Гозель-эдже, — лишь бы труд ковровщицы был честным, искренним, идущим от сердца…

— Да, да! — быстро закивал головой журналист. — Труд, как творчество, труд, как потребность… Но ведь одним трудом без красок ковра не создашь…

— Как сказать? — поглядела Гозель-эдже в сторону седоволосой Гюльсум. — По мне, так можно выткать красивый ковер даже из шерсти природного цвета. Душу высказать можно и темными нитками, была бы душа светлая…

Гозель-эдже умолкла, словно вспомнив о чем-то неприятном, но зрители попросили ее рассказать поподробнее о мастерской. которую она здесь представляла.

— Чего ж тут рассказывать — мастерская как мастерская, — говорила она, теребя в руках концы своего белого пояса. — Образцы нашей работы — вот они, перед вами. А выбор вы правильный сделали — этот ковер и впрямь лучший у нас. Краски на всех одинаковые, а труд здесь особый, как бы его назвать вернее — душевный, что ли…

— Вдохновенный… — подсказал журналист, не поднимая глаз от блокнота.

— Тут и ворс погуще, и орнамент красивее, — продолжала Гозель-эдже. — Ведь умение ткать ковры — все равно, что умение дестаны слагать, а может, и еще более редкое призвание человеческое. Тут и руки твои, и сердце твое, и мысли, и стремления, и глаза, и чувства, и прошлое твое, и будущее — все должно воедино слиться… Иной раз, все как будто ладно и придумано хорошо, и рука наметана, и глаз зоркий, а что-нибудь да подведет. То ли сердце твое ожесточилось черной завистью, то ли в себя человек ушел, о людях перестал думать, то ли былые невзгоды от него завтрашний день заслонили, то ли стремления и мысли его от времени отстали. Всякое ведь бывает. Вот тогда-то краски и блекнут сами собой.

— Так, так, так!.. — поощрительно произнес журналист, быстро покрывая словами страничку за страничкой.

— Но и гордость у нас тоже должна быть, — высоко подняла голову Гозель-эдже, — только справедливая, добрая, сознательная. В соревновании каждому хочется победить. Да умей сделать так, чтобы твоя победа всем на пользу пошлд. Кругом вроде как соперники твои, а ведь все мы общее дело делаем. Если найдется тут такой ковер, что скажет нашим: "А ну-ка, посторонитесь, сегодня я впереди", — что ж, значит есть нам чему у соседа поучиться. А если наш верх возьмет — к нам добро пожаловать, все расскажем, все покажем и успехов на прощание пожелаем. Без этого и в победе радости нет…

Стоящая поодаль Гюльсум-эдже нервно теребила свой темный кушак и ревниво поглядывала на толпу, собравшуюся у ковров артели "Новая жизнь".

"Не иначе, как у этой Гозель при себе талисман из кожи гиены, которым она приворожила всех этих людей", — думала завистливая женщина.

На лице у нее было написано такое недовольство, она так откровенно выказывала свое презрение к сопернице, что Бахар едва не расхохоталась, посмотрев на нее.

После полудня пришла комиссия по подведению итогов соревнования. Один из членов комиссии подошел к Гозель-эдже.

— Вас тоже ввели в состав комиссии, — обратился он к ней. — Присоединяйтесь к нам, ваше мнение будет одним из самых авторитетных.

Но Гозель-эдже стала всячески отказываться от этой высокой чести.

— Нет, сын мой, — говорила она. — Люди посчитают, что я пристрастно сужу, и затаят обиду. Найдутся такие, что заподозрят меня в злословии против них. Лучше уж я в стороне побуду.

— Но вы нам нужны как специалист. А кроме того — это решение районных организаций, — настаивал молодой человек.

Гозель-эдже покорилась, но твердо решила молчать.

Комиссия начала обход. Впереди, рядом с председателем, шел секретарь с тетрадью в руках и сообщал краткие сведения о каждой мастерской — такого-то колхоза, план выполнен на столько-то процентов, руководит такая-то. Затем происходил осмотр и краткий обмен мнениями. Потом двигались дальше — впереди председатель и секретарь, позади всех — молчаливая Гозель.

Так они дошли до ковров Гюльсум-эдже, которая, не дав никому раскрыть рта, сразу предъявила председателю претензии.

— Я не согласна с комиссией, — заявила она. — Тут я вижу Гозель-эдже с вами ходит. У нее свои ковры здесь висят. Она о других будет только дурное говорить.