У птенцов подрастают крылья

Ваня Благовещенский, который больше всех нас интересовался театром и, когда жил в Москве, не пропускал, кажется, ни одной новой постановки, вдруг обратился к Ольге Владимировне и неуверенно спросил:

— Ольга Владимировна, во втором МХАТе «Сверчок на печи», музыка Рахманова. Это не ваш, случайно, родственник?

— Это мой сын, Николай Николаевич, — не без гордости ответила Ольга Владимировна. — Он композитор второго МХАТа. Кстати, он тоже сюда скоро отдыхать приедет, может быть, тоже чем-нибудь нам поможет. А жена его, Нина Семеновна, она балерина-педагог, тоже, пожалуй, будет нам полезна.

От изумления мы просто онемели, не верили своему счастью. У нас, в Черни, — и вдруг такие люди, и они помогут нам в нашей сценической работе! И главное, Ольга Владимировна уже говорила «помогут и а м», значит, она уже считает и себя членом нашего коллектива, считает всех нас своими учениками. Во все это трудно было даже поверить. Но наибольшим чудом из всех чудес, которые будто во сне вдруг нам при грезились, была сама Ольга Владимировна.

Всего десять минут назад она вошла в эту комнату чужая, важная и даже немножко чопорная. И вот теперь она уже совсем своя, простая, близкая; она собрала нас всех вокруг себя, уселась на первый попавшийся стул и толкует с нами о будущих спектаклях, о том, как бережно нужно относиться к искусству вообще и к искусству актера в частности.

— В искусстве все должно быть просто, искренне и глубоко, — говорила она, — никакой фальши, никакого наигрыша. Читайте Пушкина: стихи, поэмы, прозу… Вот у кого нужно учиться, учиться вдумчиво, терпеливо, упорно, именно так, как он сам, не переставая, учился всю жизнь до последнего дня, совершенствуя свое гениальное мастерство.

— Но ведь не один же Пушкин создал искусство, — возразил кто-то из слушателей, — а современные течения, ну хоть бы Бальмонт, Игорь Северянин…

Ольга Владимировна взглянула на говорящего.

— Не все золото, что блестит, — чуть-чуть улыбнувшись, ответила она. — Конечно, все это тонко, красиво, но все-таки нужно уметь отличать от внешней красивости настоящую, подлинную красоту. У Бальмонта, у Северянина, в основном, все внешнее, искание новой формы, каких-то звучаний… В общем, когда я читаю Пушкина, я чувствую огромное душевное удовлетворение. Ну, а Северянин… это уж на чей вкус. Впрочем, вероятно, и это хорошо, — поспешила добавить она, видимо не желая обидеть своего собеседника.

Потом разговор перешел на то, как у нас оформлен спектакль, на декорации, бутафорию… Ольга Владимировна все очень хвалила. А когда узнала, что все это сделано собственными руками, вернее, руками одного человека — Сергея Леонидовича, она просто пришла в восторг.

— Да мы с вами здесь чудеса можем сделать! — говорила она, вся разрумянившись от волнения. — Я ехала в какую-то глушь, думала, с тоски умру, а попала прямо в сказку!

— А вы весь наш нардом видели? — с гордостью спросил кто-то. — Видели наше фойе?

— Видела, видела, — вдруг каким-то уже совсем не таким восторженным голосом ответила Ольга Владимировна.

— И вам оно не понравилось?

— Нет, что вы, очень понравилось, — поспешно ответила Ольга Владимировна. — Я, признаться, даже в Москве ничего подобного не видела. Такое сочетание роскоши и вместе с тем простоты, изящества… Это же не фойе — это музей! Можно часами любоваться и картинами, и скульптурой! Да и вся обстановка: эти зеркала, кресла, диваны — просто поразительно! В первый момент мне было даже страшно сесть в такое кресло. Хочется любоваться, а не пользоваться всем этим великолепием. Оно так и просится в какую-то старинную гостиную, во дворец…

— Оно и понятно, домой запросилось, — тихонько, чтобы Ольга Владимировна не услышала, произнес Миша Благовещенский.

Но у Ольги Владимировны оказался поразительно тонкий слух. Она услышала Мишины слова, хотя, конечно, и не поняла их истинный смысл — насчет дворца княгини Имеретинской, откуда мы перевезли эти вещи к нам в нардом.

— Вы тоже со мной согласны? — обратилась она прямо к Мише. — Ну домой, во дворец, вероятно, их не стоит отвозить, а вот в музей очень бы стоило. Я, конечно, не хочу вам советовать: это ведь ваше имущество, вы можете с ним как хотите поступать. Всем этим должен пользоваться народ, вопрос только — как? — Она улыбнулась и продолжала: — Перед спектаклем один очень милый мальчик вскочил в грязных сапогах прямо на кресло и что-то начал ораторствовать перед своими приятелями. Я понимаю: это шутка, маленькое озорство. Только кресло-то вряд ли так долго выдержит. И еще вот: кто-то, конечно тоже в шутку, Венере, что в углу стоит, чернильным карандашом усики подрисовал. Очень забавно получилось… Я бы, право, в музей все это отдала.

Она секунду помолчала и опять заговорила: