У студёной реки

Толстой – яркий брюнет, с изрядно побитой сединой шевелюрой вьющихся волос и если верить старой ведьме, то не он, а другой будет тем, кто убьет его.

Озябнув на ветру, и услышав, как нетерпеливо перебирает ногами продрогший привязанный к дереву конь, Саша встал и направился, ступая след в след своим ранее сделанным шагам назад к лесу. По шкуре коня пробегала дрожь и высоко поднимая голову, животное несколько неистово косило широко раскрытыми глазами, выказывая, таким образом, свое недовольство тем, что конечно не дело это, оставлять разгоряченную лошадь на холоде без попоны в ожидании и в нетерпении, что, наконец, они поскачут с хозяином к дому, теплой конюшне, согреваясь на ходу и выбивая из под копыт смерзшуюся землю с пожухлой травой и комья только ночью выпавшего снега.

В усадьбе, прошагав быстрыми шагами к себе наверх, бросив предварительно шапку и сюртук на кресло в вестибюле, раздосадованный и даже раздраженный всем этим навалившимся на него воспоминанием, Александр присел на кровать и взял разбросанные, исписанные с утра быстрой рукой листки. Глядя на рифмованные строчки, что убегая, вновь увлекли его за собой к таким понятным и приятным ему одному приятелям Онегину и Ленскому, которым он только нынче подарил жизнь и взялся их проводить по самого эпилога. Эпилог намечался, впрочем, нескоро, ибо еще и основной сюжет до конца не прояснился. Как раз в описании был эпизод с дуэлью и листе под вымаранными много раз строками был профиль его противника, – беспощадного к слабостям противников графа Толстого.

Арина Родионовна, оберегая быт Сашеньки, знала, что трогать что-то на столе или кровати с утра работающего, едва продравшего глаза Саши, нельзя. Тот мог провести в кровати и целый день, проснувшись к обеду и только к ужину, особенно в зимние дни, выходил в зал и столовую. Все писал, писал, говорил потом невпопад, кушал впопыхах, отрешившись – грезами еще дышало сознание. А то вдруг срывался на полуслове и летел, то ли за село, оседлав коня, то ли в гости к соседям, где мог провести время до самого утра за картами и разговорами.

Однако после возвращения тревога и отчаяние не давали покоя и выдернув из пачки новый лист и склонившись над столом Александр написал, как выдохнул:

В жизни мрачной и презренной

Был он долго погружён,

Долго все концы вселенной

Осквернял развратом он.

Но, исправясь понемногу,

Он загладил свой позор,

И теперь он – слава богу –

Только что картёжный вор.

Глупца философа,

который в прежни лета

Развратом изумил

четыре части света,

Но просветив себя,

загладил свой позор:

Отвыкнул от вина

и стал картёжный вор…

Выдохнув и несколько успокоившись, Саша вспомнил лицо графа Толстого, когда у князя Шаховского сидя за столом, он, проигравшись в штосс, уже изрядно, – третий раз к ряду, отметил, как плутовато кося глазами, граф Толстой спрятал в рукав карту и извлек из нее другую, тут же предъявив как выигрышную.

– Граф, да Вы плут! Карту вот только, что передернули! Это бесчестно! – воскликнул Александр.

– И что! Это право не преступление! А Вы, не горячитесь ли чрез меры молодой человек?! – вытаращив свои темные на выкате глаза, бессовестно парировал граф. Граф был нахален, все его существо дышало жадной плотью, требуя все новых впечатлений от жизни. Будучи шумлив и мало предсказуем в своих порывах, граф был непонятен и от того опасен. Он мог щедро одарить добрым словом, а мог, и делал это часто, просто оскорбить или того более, влепить пощечину за малейший промах или грубость.

– Вы плут! Бессовестный плут! – если изволите, я готов ответить за свои слова, выкрикнул Александр и вышел стремительно из комнаты, понимая, что эта его выходка не останется незамеченной и следует ждать последствий.

Граф Толстой, скривившись после слов сопляка Пушкина, которому двадцать лет только миновало, вдруг подумал, что стреляться с ним совсем не хочется. Сказывали, что талантлив в стихосложении мальчишка необычайно и сам Державин его отметил и сказал, что растет великий русский Поэт, которому он передает свое главенство в русской литературе. Это в шестнадцать-то лет от роду!

С Державиным Толстой был согласен. Стихи и поэма «Руслан и Людмила» уже были изданы и даже завистники, поджимая губы, сознавались, что талант пробивается к солнцу значительный. Правда, самого Сашу Пушкина воспринимали не серьезно. Многие просто не любили. Вертлявый, горячился излишне по пустякам нескладный малец, часто терял лицо, кривляясь и злословя, волочился за каждой кружевной юбчонкой и все норовил схватиться с любым, кто как-то перечил и ставил ему на вид.