У войны не женское лицо

«Разлучила нас война… Муж – на фронте. Я эвакуировалась сначала в Харьков, а затем в Татарию. Устроилась там работать. И вот однажды меня разыскивают, а моя девичья фамилия Лисовская. Зовут все: “Совская! Совская!”. И я тогда отзываюсь: “Это я!”. Мне говорят: “Идите в энкаведе, берите пропуск и следуйте в Москву”. Почему? Мне никто ничего не разъяснил, и я не знала. Военное время… Еду и думаю, может, муж раненый, может, меня к нему вызывают. А я уже четыре месяца от него ничего не получала, никаких известий. У меня такое намерение, что если я его найду без рук, без ног, калеку, заберу и сразу домой. Будем как-то жить.

Приезжаю в Москву, захожу по адресу. Там написано: “ЦК КПБ”, то есть, наше белорусское правительство, и там таких, как я, очень много. Мы интересуемся: “Что? Почему? Зачем нас собрали?”. Говорят: “Все узнаете”. Собрали нас всех в большом зале: там наш секретарь ЦК Белоруссии, товарищ Пономаренко, другие руководители. У меня спросили: “Хотите ли вы туда, откуда приехали?”. Ну, откуда я приехала – из Белоруссии. Конечно, хочу. И меня определяют в спецшколу. Начинают готовить, чтобы послать в тыл врага.

Сегодня окончили учебу, а уже на другой день посадили нас на машины и повезли к линии фронта. Потом мы пешком пошли. Я не знала, что такое фронт и какая она – нейтральная полоса. Команда: “Приготовиться! Готовность – номер один”. “Бах!” – выстрелили ракеты. Снег, вижу, белый-белый, а тут полоса людей, это мы друг за другом легли. Нас много. Ракета погасла, выстрелов нет. Новая команда: “Бегом!”, и мы побежали. И так прошли…

В партизанский отряд каким-то чудом мне пришло письмо от мужа. Это было столько радости, так неожиданно, два года я о нем ничего не знала. А тут – самолет сбросил еду, боеприпасы… И почту… И в этой почте, в этом мешке брезентовом мне – письмо. Тогда я обращаюсь письменно в ЦК. Я написала, что все буду делать, только чтобы мы с мужем были вместе. И это письмо тихонечко от командира нашего отряда я передала летчику. Скоро узнаю новость: передали по связи – после выполнения задания нашу группу ждут в Москве. Всю нашу спецгруппу. Пошлют на новое место… Все должны лететь, а Федосенко так обязательно.

Ждем мы самолет, а это ночь, темно, как в бочке. И какой-то самолет кружит вверху, а потом как даст по нас бомбами. Это был “мессершмитт”, немцы нашу стоянку засекли, он пошел на новый разворот. А в это время наш самолет опускается – “У-2”, и как раз под елку, где я рядом стояла. Этот летчик чуть присел над землей и давай сразу подниматься, потому что он увидел: немец сейчас сделает разворот и опять пойдет стрелять. Я зацепилась за крыло и кричу: “Мне в Москву! У меня разрешение!”. Он даже матюкнулся: “Садись!”. Так мы и летели с ним вдвоем. Не было ни раненых… Никого.

В мае месяце в Москве я ходила в валенках. Пришла в театр в валенках. И было прекрасно. Пишу мужу: как нам встретиться? Я пока в резерве… Но мне обещают… Везде прошу: пошлите меня туда, где муж, дайте мне хотя бы два дня, мне только поглядеть на него один раз, а потом я вернусь и посылайте куда хотите. Все пожимают плечами. Но я все-таки узнаю по номеру почты, где мой муж воюет, и еду к нему. Приезжаю сначала в обком партии, показываю этот адрес мужа, документы, что я жена, и говорю, что хочу встретиться с ним. Мне отвечают, что это невозможно, он на самой передовой, отправляйтесь назад, а я вся такая побитая, такая голодная, и как это – назад? Пошла к военному коменданту. Он посмотрел на меня и приказал, чтобы мне дали немного одеться. Дали мне гимнастерку, ремень подпоясаться. И он начал меня отговаривать:

– Ну что вы, там очень опасно, где ваш муж…

Я сижу и плачу, тогда он сжалился, дал мне пропуск.

– Выйдете, – говорит, – на шоссе, там будет регулировщик, и он вам покажет, как ехать.

Нашла это шоссе, нашла этого регулировщика, посадил он меня на машину, и я еду. Приезжаю в часть, там все удивляются, все кругом военные. “А вы кто?” – спрашивают. Я не могу сказать – жена. Ну, как такое скажешь, кругом бомбы рвутся… Я отвечаю – сестра. Даже не знаю, почему я так сказала – сестра. “Подождите, – говорят мне, – еще шесть километров туда надо идти”. Как это я буду ждать, когда я так далеко добиралась? А как раз оттуда машина за обедом пришла, и там был старшина такой рыжеватый, конопатый. Он говорит:

– О, я Федосенко знаю. Но это в самой траншее.

Ну, упросила я его. Посадили меня, еду, нигде ничего не видно… Лес… Лесная дорога… Для меня это новость: передовая, но нигде никого. Изредка где-то постреливают. Приехали. Старшина спрашивает:

– А где Федосенко?

Ему отвечают:

– Они вчера ушли в разведку, их застал рассвет, и они там пережидают.

Но связь у них есть. И ему по связи сказали, что приехала сестра. Какая сестра? Говорят: “Рыжая”. А сестра у него черная. Ну, раз рыжая, он сразу догадался, какая сестра. Не знаю, как он там выполз, но Федосенко скоро появился, и мы там устроили встречу. Радости было…

Пробыла я у него один день, второй и решаю:

– Иди в штаб и докладывай. Я с тобой здесь останусь.

Он пошел к начальству, а я не дышу: ну, как скажут, чтобы в двадцать четыре часа ноги ее не было? Это же фронт, это понятно. И вдруг вижу – идет в землянку начальство: майор, полковник. Здороваются за руку все. Потом, конечно, сели мы в землянке, выпили, и каждый сказал свое слово, что жена нашла мужа в траншее, это же настоящая жена, документы есть. Это же такая женщина! Дайте посмотреть на такую женщину! Они такие слова говорили, они все плакали. Я тот вечер всю жизнь вспоминаю… Что у меня еще осталось?

Зачислили санитаркой. Ходила с ним в разведку. Бьет миномет, вижу – упал. Думаю: убитый или раненый? Бегу туда, а миномет бьет, и командир кричит:

– Куда ты прешь, чертова баба!! Подползу – живой… Живой!

Около Днепра ночью при луне мне вручили орден Красного Знамени. А на другой день муж был ранен, тяжело. Мы вместе бежали, мы вместе шагали по такому болоту, вместе ползли. Пулеметы били и били, а мы ползли и ползли, и его ранило в бедро. Ранило разрывной пулей, и попробуй-ка наложить повязку, это же ягодица. Все разорвалось, и грязь, и земля – все туда. А мы выходили из окружения. Вывозить раненых некуда, медикаментов у меня тоже никаких. Одна надежда, что прорвемся. Когда прорвались, мужа я сопровождала до самого госпиталя. Пока я его довезла, было уже общее заражение крови. Это был Новый год… Наступал сорок четвертый год… Он умирает… Я понимала, что он умирает… А он был много раз награжден, я собрала все его ордена, положила возле него. Был как раз обход, а он спал. Врач подходит:

– Вам надо уйти отсюда. Он уже мертвый.

Я отвечаю:

– Тихо, он еще живой.

Муж как раз открыл глаза и говорит:

– Что-то потолок голубой стал.

Я смотрю:

– Нет, он не голубой. Потолок, Вася, белый. – А ему казалось, что голубой.

Сосед ему говорит:

– Ну, Федосенко, если ты останешься жить, то ты свою жену должен на руках носить.

– И буду носить, – соглашается он.

Я не знаю, он, наверное, чувствовал, что умирает, потому что взял меня за руки, наклонил к себе и поцеловал. Вот как последний раз целуют:

– Любочка, так жалко, у всех Новый год, а мы с тобой тут… Но ты не жалей, у нас еще все будет…

И когда осталось ему несколько часов жить… У него случилось это несчастье, что нужно было поменять ему постель… Я ему постелила чистую простыню, ногу перевязала, а на подушку его надо подтянуть, это же мужчина, тяжелый, я его тяну, наклонилась низко-низко, и вот чувствую, что это уже все, что еще минута-другая и его не станет… Это был вечер. Десять часов пятнадцать минут… До минуты запомнила… И мне захотелось самой умереть… Но я носила под сердцем нашего ребенка, и только это меня удержало, я пережила те дни. Похоронила я его первого января, а через тридцать восемь дней у меня родился сын, он с сорок четвертого года, сам уже имеет детей. Мужа звали Василий, сын у меня Василий Васильевич, и внук у меня Вася… Василек…»