У войны не женское лицо

Кончилась война, а мы еще целый год разминировали поля, озера, речки. В войну все сбрасывали в воду, главное было пройти, успеть вовремя к цели. А теперь надо было думать о другом… О жизни… Для саперов война кончилась через несколько лет после войны, они воевали дольше всех. А что такое ждать взрыва после Победы? Ждать этого мига… Нет-нет! Смерть после Победы – самая страшная смерть. Дважды смерть.

Так вот… В подарок к Новому, сорок шестому году мне выдали десять метров красного сатина. Я посмеялась: “Ну зачем он мне? Разве после демобилизации пошью себе красное платье. Платье Победы”. Как в воду глядела… Скоро пришел приказ о моей демобилизации… Как водится, мне устроили в своем батальоне торжественные проводы. На вечере офицеры преподнесли в подарок большой, тонкой вязки синий платок. Этот платок я должна была выкупить песней о синем платочке. И я им весь вечер пела.

А в поезде у меня поднялась температура. Распухло лицо, рот не раскрыть. Росли зубы мудрости… Я возвращалась с войны…»

...

Апполина Никоновна Лицкевич-Байрак, младший лейтенант, командир саперно-минерного взвода

«Только поглядеть один раз…»

А сейчас будет рассказ о любви…

Любовь – единственное личное событие человека на войне. Все остальное общее – даже смерть.

Что явилось для меня неожиданностью? То, что о любви они говорили менее откровенно, чем о смерти. Все время что-то не досказывали, как будто защищались, всякий раз останавливаясь у некой черты. Зорко ее охраняли. Между ними существовал негласный договор – дальше нельзя. Занавес опускался. От чего защищались – понятно, от послевоенных обид и наветов. Уж им-то досталось! После войны у них была еще одна война, не менее страшная, чем та, с которой они вернулись. Если кто-нибудь решался быть искренним до конца, вырывалось отчаянное признание, то с обязательной просьбой в конце: «фамилию мою измените», или «в наше время об этом не принято было говорить вслух… неприлично…». Я слышала больше о романтическом и трагическом.

Конечно, это не вся жизнь и не вся правда. Но это их правда. Как честно признался один из писателей военного поколения: «Будь проклята война – наш звездный час!». Это – пароль, общий эпиграф к их жизни.

А все-таки: какая она, любовь, там? Возле смерти…

О чертовой бабе и майских розах

«Война отняла у меня мою любовь… Мою единственную любовь…

Бомбят город, прибежала ко мне сестра Нина, прощаемся. Уже думали – не увидимся. Она мне говорит: “Я пойду в сандружинницы, только где мне их найти”. И вот я помню: смотрю на нее, а это было лето, на ней легкое платьице, и я вижу у нее на левом плече, тут, около шеи, родимый значок. Это моя родная сестра, а я впервые его увидела. Смотрю и думаю: “Я тебя везде узнаю”.

И такое острое чувство… Такая любовь… Сердце рвется…

Из Минска все уходили. Дороги обстреливались, шли лесом. Где-то девочка кричит: “Мама, война”. Наша часть отступает. Идем по просторному широкому полю, колосится рожь, а у дороги низкая крестьянская изба. Уже Смоленщина… Около дороги стоит женщина, казалось, что эта женщина выше своего домика, была она одета во все льняное, вышитое национальным русским узором. Она скрестила руки на груди и низко кланялась, солдаты шли, а она им кланялась и говорила: “Пускай вас Господь домой воротит”. И вы знаете, каждому она кланялась и так приговаривала. У всех на глазах выступали слезы…

Я ее всю войну помнила… И уже другое, это было в Германии, когда мы немцев назад гнали. Какой-то поселок… Сидели во дворе две немки в своих чепчиках и пили кофе. Как будто не было никакой войны… И я подумала: “Боже мой, у нас развалины, у нас люди в земле живут, у нас едят траву, а вы сидите и пьете кофе”. Идут рядом наши машины, наши солдаты едут… Они пьют кофе…

А потом я ехала по нашей земле… И что я видела? Вместо деревни осталась одна печь. Сидит старик, а сзади стоят трое внуков, видно, потерял и сына и невестку. Старуха собирает головешки затопить печь. Повесила кожух, значит, из леса пришли. И в этой печи ничего не варится.

И такое острое чувство… Такая любовь…

…Наш эшелон остановился. Не помню, что там было – то ли ремонт дороги, то ли меняли паровоз. Сидим мы с одной медсестрой, а рядом двое наших солдат варят кашу. И откуда-то подходят к нам два пленных немца, стали просить есть. А у нас был хлеб. Мы взяли булку хлеба, разделили и дали им. Те солдаты, которые варили кашу, слышу, рассуждают:

– Смотри, сколько врачи дали хлеба нашему врагу! – И дальше что-то в таком духе, мол, разве они знают настоящую войну, сидели в госпиталях, откуда им…

Через какое-то время другие пленные подошли уже к тем солдатам, которые варят кашу. И тот солдат, который нас недавно упрекал, говорит одному немцу:

– Что – жрать захотел?

А тот стоит… Ждет. Другой наш солдат передает буханку хлеба своему товарищу:

– Ладно, отрежь ему.

Тот отрезал по куску хлеба. Немцы взяли хлеб и стоят – видят, что каша варится.