У войны не женское лицо

– Ну ладно, – говорит один солдат, – дай им каши.

– Да она еще не готова.

Вы слышали?

И немцы, как будто тоже понимают язык, стоят. Ждут. Солдаты заправили кашу салом и дали им в консервные банки.

Вот вам душа русского солдата. Они осуждали нас, а сами дали хлеба, да еще каши, и только тогда, когда заправили салом. Вот что я помню…

И такое острое чувство… Такое сильное…

Война давно кончилась… Я собиралась на курорт… Как раз это был Карибский кризис. Опять в мире неспокойно стало. Все закачалось. Укладываю чемодан, платья взяла, кофточки сложила. Ну, кажется, ничего не забыла? Достаю сумочку с документами и беру оттуда свой военный билет. Думаю: “Случится что, я там сразу пойду в военкомат”.

Уже я на море, отдыхаю и возьми расскажи кому-то за столиком в столовой, что ехала сюда и взяла военный билет. Я так сказала, без всякой мысли или желания порисоваться. А один мужчина за нашим столиком как разволновался:

– Нет, только русская женщина, уезжая на курорт, может взять в собой военный билет и думать, что, если что такое, она сразу пойдет в военкомат.

Я помню его восторг. Его восхищение. Так на меня мой муж смотрел. Этим взглядом…

Простите за длинное вступление… Я не умею говорить по порядку. Мысль всегда у меня скачет, чувства рвутся…

Мы вместе с мужем ушли на фронт. Вдвоем.

Я многое забыла. Хотя вспоминаю каждый день…

Кончился бой… Не верилось тишине. Он гладил траву руками, трава мягкая… И смотрел на меня. Смотрел… Такими глазами…

Они ушли группой в разведку. Ждали их два дня… Я не спала два дня… Задремала. Просыпаюсь от того, что он сидит рядом и смотрит на меня. “Ложись спать”. – “Жалко спать”.

И такое острое чувство… Такая любовь… Сердце рвется…

Я многое забыла, почти все забыла. А думала, что не забуду. Ни за что не забуду.

Мы уже шли через Восточную Пруссию, уже все говорили о Победе. Он погиб… Погиб мгновенно… От осколка… Мгновенной смертью. Секундной. Мне передали, что их привезли, я прибежала… Я его обняла, я не дала его забрать. Хоронить. В войну хоронили быстро: днем погиб, если бой быстрый, то сразу собирают всех, свозят отовсюду и роют большую яму. Засыпают. Другой раз одним сухим песком. И если долго на этот песок смотреть, то кажется, что он движется. Дрожит. Колышется этот песок. Потому что там… Там для меня еще живые люди, они недавно были живые… Я вижу их, я с ними разговариваю… Не верю… Мы все ходим и не верим еще, что они там… Где?

И я не дала его тут же хоронить. Хотела, чтобы еще была у нас одна ночь. Сидеть возле него. Смотреть… Гладить…

Утром… Я решила, что увезу его домой. В Беларусь. А это – несколько тысяч километров. Военные дороги… Неразбериха… Все подумали, что от горя я сошла с ума. “Ты должна успокоиться. Тебе надо поспать”. Нет! Нет! Я шла от одного генерала к другому, так дошла до командующего фронтом Рокоссовского. Сначала он отказал… Ну, ненормальная какая-то! Сколько уже в братских могилах похоронено, лежит в чужой земле…

Я еще раз добилась к нему на прием:

– Хотите, я встану перед вами на колени?

– Я вас понимаю… Но он уже мертвый…

– У меня нет от него детей. Дом наш сгорел. Даже фотографии пропали. Ничего нет. Если я его привезу на родину, останется хотя бы могила. И мне будет куда возвращаться после войны.

Молчит. Ходит по кабинету. Ходит.

– Вы когда-нибудь любили, товарищ маршал? Я не мужа хороню, я любовь хороню.

Молчит.

– Тогда я тоже хочу здесь умереть. Зачем мне без него жить?

Он долго молчал. Потом подошел и поцеловал мне руку.

Мне дали специальный самолет на одну ночь. Я вошла в самолет… Обняла гроб… И потеряла сознание…»

...

Ефросинья Григорьевна Бреус, капитан, врач