У войны не женское лицо

«Во время войны…

Привезли меня в часть… На передовую. Командир встретил словами: “Снимите, пожалуйста, шапку”. Я удивилась… Сняла… В военкомате нас стригли под мальчиков, но пока мы были в военных лагерях, пока добирались до фронта, волосы мои немного отросли. Стали виться, они у меня вьющиеся. Барашек мелкий… Это сейчас не догадаешься… Уже старая стала… И вот он смотрит и смотрит на меня: “Я два года женщину не видел. Хочу посмотреть”.

После войны…

Я жила в коммунальной квартире. Соседки все были с мужьями, обижали меня. Издевались: “Ха-ха-а… Расскажи, как ты там б… с мужиками…”. В мою кастрюлю с картошкой уксуса нальют. Всыпят ложку соли… Ха-ха-а…

Демобилизовался из армии мой командир. Приехал ко мне, и мы поженились. Записались в загсе, и все. Без свадьбы. А через год он ушел к другой женщине, заведующей нашей фабричной столовой: “От нее духами пахнет, а от тебя тянет сапогами и портянками”.

Так и живу одна. Никого у меня нет на всем белом свете. Спасибо, что ты пришла…»

...

Екатерина Никитична Санникова, сержант, стрелок

«А мой муж… Хорошо, что его нет, он на работе. Он строго мне приказал… Знает, что я люблю про нашу любовь рассказывать… Как я свадебное платье себе за одну ночь из бинтов пошила. Сама. А бинты мы с девчонками месяц собирали. Бинты трофейные… У меня было настоящее свадебное платье! Сохранилась фотография: я в этом платье и в сапогах, но сапог не видно, это я помню, что была в сапогах. А поясок я схимичила из старой пилотки… Отличный поясок. Но что это я… За свое… Муж приказал про любовь ни слова, ни-ни, а рассказывать про войну. Он у меня строгий. По карте учил… Два дня меня учил, где какой фронт стоял… Где наша часть… Я сейчас возьму, я за ним записала. Прочитаю…

Что ты смеешься? Ой, как хорошо ты смеешься. Я тоже смеялась… Ну какой из меня историк! Я лучше фотографию, где я в платье из бинтов, покажу.

Я так себе там нравлюсь… В белом платье…»

...

Анастасия Леонидовна Жардецкая, ефрейтор, санинструктор

О странной тишине перед небом и утерянном колечке

«Ушла я из Казани на фронт девятнадцатилетней девчонкой…

А через полгода писала маме, что мне дают двадцать пять – двадцать семь лет. Каждый день в страхе, в ужасе. Осколок летит, так кажется: с тебя снимают кожу. И люди умирают. Умирают каждый день, каждый час, такое чувство, что каждую минуту. Простыней не хватало накрыть. В нижнем белье складывали. Странная тишина стояла в палатах. Такой тишины я больше нигде не помню. Когда человек умирает, он всегда смотрит вверх, никогда не смотрит в сторону или на тебя, когда ты рядом. Только вверх… В потолок… Но так смотрит, как будто в небо…

И я говорила себе, что ни одного слова любви в этом аду я слышать не смогу. Не смогу поверить. Вот сколько лет война шла, я даже никаких песен не помню. Даже знаменитую “Землянку” не помню. Ни одной… Помню только: когда уходила из дома на фронт, у нас в саду цвели вишни. Иду и оглядываюсь… Потом, наверное, я встречала сады на дорогах, они же и в войну цвели. Но я не помню… В школе такая хохотушка была, а тут никогда не улыбнусь. Если я видела, что какая-то из девочек выщипала брови или покрасила губы, я была возмущена. Категорически отвергала: как это можно, как это она хочет в такое время кому-то нравиться?

Вокруг раненые, вокруг стон… У мертвых такие желто-зеленые лица. Ну, как ты можешь думать о радости? О своем счастье? Я не хотела сочетать любовь с этим. Вот с этим… Мне казалось, что здесь, в такой обстановке любовь погибнет мигом. Без торжества, без красоты какая может быть любовь? Кончится война, будет красивая жизнь. И любовь. А тут… Тут – нет. А вдруг я погибну, и тот, кто меня полюбит, будет страдать. И мне так жалко. Вот такое было чувство…