У войны не женское лицо

Зинаида Васильевна:

– Смерть нельзя приручить… Нет… Привыкнуть к ней… Мы уходили от немцев в горы. И оставалось пять тяжелораненых брюшняков. У них раны у всех в живот, это раны смертельные, день, два – и они умрут. А забрать их не могли, не на чем было везти. Меня и другого санинструктора Оксаночку оставили с ними в сарае, пообещав: «Через два дня вернемся, заберем вас». Пришли за нами через три дня. Трое суток мы были с этими ранеными. Они в полном сознании, сильные мужчины. Не хотели умирать… А у нас только какие-то порошки, больше ничего нет… Все время они просили пить, а им пить нельзя. Одни понимали, а другие матюгались. Стоял мат-перемат. Кто-то кружкой запустил, другой сапогом… Это было три самых страшных дня в моей жизни. Умирали они на наших глазах, один за другим, а мы только смотрели…

Первая награда… Меня представили к медали «За отвагу». Но я ее получать не пошла. Я обиделась. Смешно, ей-богу! Понимаете, как? Мою подругу наградили медалью «За боевые заслуги», а меня медалью «За отвагу». А она только в одном бою была, а я уже под станцией Кущевская и в других операциях участвовала. И мне стало обидно: у нее за один бой уже «боевые заслуги», много заслуг, а у меня, получается, только «за отвагу», как бы один раз я себя проявила. Приехал командир, ну и смеялся, когда узнал, в чем дело. Объяснил мне, что медаль «За отвагу» – самая большая медаль, это почти орден.

Под Макеевкой, в Донбассе, меня ранило, ранило в бедро. Влез вот такой осколочек, как камушек, сидит. Чувствую – кровь, я индивидуальный пакет сложила и туда. И дальше бегаю, перевязываю. Стыдно кому сказать, ранило девчонку, да куда – в ягодицу. В попу… В шестнадцать лет это стыдно кому-нибудь сказать. Неудобно признаться. Ну, и так я бегала, перевязывала, пока не потеряла сознание от потери крови. Полные сапоги натекло…

Наши посмотрели, решили, видно: убита. Придут санитары, подберут. Бой пошел дальше. Еще немного, и я погибла бы. Но шли в разведку танкисты и заметили – девушка на поле боя. Я без шапки лежала, шапка откатилась. Они увидели: кровь из-под меня течет, значит, живая. Привезли в медсанбат. Оттуда меня в госпиталь, в один, потом в другой. А-а-а… Скоро кончилась моя война… Через полгода меня комиссовали по состоянию здоровья. Мне восемнадцать лет… А здоровья уже нет: три ранения, тяжелая контузия. Но я же девчонка, и я, конечно, это скрывала, про ранения говорила, а контузию скрывала. И она дала о себе знать. Меня опять положили в госпиталь. Мне дали инвалидность… Ну, и я? Я эти документы порвала и выбросила, даже деньги какие-то не стала получать. Там надо было ходить на комиссии, перекомиссовываться. Рассказывать о себе: когда контузило, когда ранило. Куда?

В госпитале пришли меня навещать командир эскадрона и старшина. Командир эскадрона мне очень нравился во время войны, но там он меня не замечал. Красивый мужчина, ему очень шла форма. Мужчинам всем форма идет. А женщины как выглядели? В брюках, косы – не положено, у всех стрижка под мальчика. Это уже под конец войны нам прически иногда разрешали носить, не стричься. В госпитале у меня волосы совсем отросли, я уже заплетала длинную косу, поправилась, и они… Смешно, ей-богу! Оба влюбились в меня… С ходу! Всю войну вместе прошли, ничего такого не было, а тут вдвоем: и командир эскадрона, и старшина сделали мне предложение. Любовь! Любовь… Как нам всем хотелось любви! Счастья!

Это был конец сорок пятого года…

После войны хотелось скорее забыть войну. Нам с сестрой отец помог. Папа был мудрый человек. Он взял наши медали, ордена, благодарности от командования, спрятал и говорит:

– Была война, воевали. А теперь забудьте. То была война, а сейчас началась другая жизнь. Туфельки наденьте. Вы у меня красивые девчонки. Надо учиться, надо замуж выходить.

Оля как-то не могла сразу к другой жизни привыкнуть, она гордая была. Не хотела снимать солдатскую шинель. И я помню, как отец говорил матери: «Это я виноват, что девчонки такие малые на войну пошли. Как бы она их не сломала… Тогда провоюют всю жизнь».

Дали мне за мои ордена и медали какие-то такие специальные талоны, чтобы я могла пойти в военторг и купить что-нибудь. Я купила себе сапожки резиновые, тогда самые модные, купила пальто, платье, ботинки. Шинель решила продать. Иду на рынок… Я пришла в летнем, светлом платье… С заколкой в волосах… И что я там увидела? Молодые ребята без рук, без ног… Весь народ воевавший… С орденами, с медалями… У кого руки целые, ложки самодельные продает. Женские бюстгальтеры, трусики. А другой… Без рук, без ног… Сидит и слезами умывается. Копеечку просит… Никаких инвалидных колясок у них не было, они ездили на самодельных досках, толкая их руками, у кого они были. Пьяные. Пели «Позабыт, позаброшен». Вот такие сцены… Я ушла, я не продала свою шинель. И сколько я жила в Москве, лет пять, наверное, я не могла ходить на рынок. Я боялась, что кто-нибудь из этих калек меня узнает и крикнет: «Зачем ты меня тогда из-под огня вытащила? Зачем спасла?». Я вспоминала одного молодого лейтенанта… У него ноги… Одна отрезана осколком, другая еще на чем-то висела… Я его перевязывала… Под бомбами… А он кричал мне: «Не тяни! Добей! Добей… Я тебе приказываю…». Понимаете? И вот я все время боялась встретить этого лейтенанта…

А когда я в госпитале лежала, там все знали молодого красивого парня. Танкист Миша… Никто не знал его фамилии, все знали его имя… Ему ноги ампутировали, правую руку, одна левая осталась. У него была высокая ампутация, ноги отрезали по тазобедренный сустав, так что протезы невозможно носить. Его возили на коляске. Сделали специально для него высокую коляску и возили все, каждый, кто мог. Приходило в госпиталь много гражданского населения, помогали ухаживать, особенно за такими тяжелыми ранеными, как Миша. И женщины, и школьники. Даже дети. Этого Мишу на руках носили. И он не унывал. Он так хотел жить! Ему только девятнадцать лет, он совсем еще не жил. Не помню, имел ли он кого из родных, но он знал – его в беде не оставят, он верил – его не забудут. Хотя, конечно, война прошла по нашей земле, везде разруха. Когда мы освобождали деревни, они все сожженные. Только земля у людей осталась. Одна земля.

Мы с сестрой не стали врачами, хотя до войны обе мечтали. Могли поступить в мединститут без всяких экзаменов, у нас были такие права, как у фронтовичек. Но столько насмотрелись, как страдали, как умирали люди, что больше видеть это не могли. Даже вообразить. И уже через тридцать лет я свою дочь отговорила поступать в медицинский, хотя она очень хотела. Через десятки лет… Только закрою глаза – вижу… Весна… Мы идем по какому-то полю, где только что бой прошел, ищем раненых. Поле истоптано. Натыкаюсь на двух убитых – молодой наш солдат и молодой немец. В молодой пшенице лежат и в небо смотрят… На них еще даже смерти не заметно. Просто в небо смотрят… Я эти глаза до сих пор помню…