Убеждение

Еще через несколько дней его возили в Бахчисарай для осмотра татарских школ. Он познакомился с медресе, посетил школу русской грамотности. Здесь впервые увидел он, как его «Родное слово» применялось в условиях нерусской школы. Двадцатилетние ученики с акцентом читали русский текст, и странно было слышать, как какой-нибудь черноволосый бородач басом вытягивал: «Ня-ня». Из бесед со взрослыми учениками Константин Дмитриевич узнал, что русское чтение им дается легче арабского. И приятно было, что у каждого из них, кроме обязательного корана и семи его толкований, непременно был «Год I» «Родного слова».

Авторитет Ушинского, его познания, опытность, горячая заинтересованность, с какой он относился к работе учителей, вызвали к нему у всех участников съезда огромную любовь. Дело дошло до курьезов. Один из наиболее пылких молодых поклонников при беседе о книгах, посвященных народным школам, желая сделать Ушинскому приятное, начал без меры превозносить его труды и одновременно с издевкой высмеивать сочинение Корфа. Грубая лесть в глаза не понравилась Константину Дмитриевичу. Он вспылил:

— Молодой человек! Личность учителя должна быть благородной. Я говорю вам спасибо за добрую оценку моих трудов, но и труды Николая Александровича Корфа в высшей степени почтенны. По вашему мнению, его книга страдает недостатками. Но скажите по совести, а ваши труды не страдают ли недостатками еще больше? Кто же бросает камень в ваши занятия? Я вижу ваши недостатки, но искренне радуюсь успехам. Будучи гостем, я осмеливаюсь делать замечания насчет промахов в ваших уроках, но вижу, что вы желаете делать хорошо. А доброе желание извиняет часто худое исполнение. Этого не нужно забывать и при оценках трудов господина Корфа.

Он опять разволновался и долго кашлял. И никак не ожидал, что этот инцидент обернется назавтра решением учителей — изгнать со съезда, как они выразились, «молодого льстеца», который своими глупыми речами расстроил здоровье уважаемого гостя.

Прослышав об этом, Константин Дмитриевич разволновался еще больше. Он попросил Деркачева ни в коем случае не делать истории из факта простой бестактности.

— Я на своем веку видел много горячих голов, у которых язык привешен слишком легко, но, перекипев, они делались замечательными педагогами.

«Молодой льстец» был, конечно, оставлен в кругу участников съезда. К концу занятий он сделался едва ли не самым любимым собеседником Ушинского.

За день до отъезда Константин Дмитриевич попросил показать ему преподавание геометрии наглядным способом. С первого урока до обеда он сидел в классе, хотел прийти и после обеда, но утомился и, отдыхая в гостинице, запоздал. Деркачев не стал продолжать урока без него, заменил геометрию пением. Константин Дмитриевич все-таки пришел. Он остановился у двери, слушая, как согласно, красиво поют дети. Это его до слез растрогало, он воскликнул:

— Да, дело образования простого народа двинулось вперед!..

Утром в день отъезда, когда Константин Дмитриевич укладывал вещи, в номер вошел Деркачев. Поздоровавшись, он что-то сказал тихонько Фролкову. Тот обратился к Ушинскому:

— Там, в общем зале гостиницы, собрались учителя. Они просят разрешения проводить вас.

— По своей ли доброй воле они это делают? — встревожился Константин Дмитриевич.

— Да, да, — поспешил уверить Деркачев. — Они сами искренне пожелали сделать вам приятное. Официального принуждения никто не делал.

Константин Дмитриевич подумал и вышел в залу.

Тот самый «льстец-буян» первым выступил вперед и, подняв бокал с шампанским, произнес небольшую, на этот раз вполне скромную, но прочувствованную речь.

Константин Дмитриевич сделал глоток и тоже заговорил. Он сказал, что у него есть заветная мечта. Ему хочется, чтобы на Руси поскорее пришло такое время, когда__обучение для всех детей русского народа станет обязательным.

Мысль эта была тогда слишком несбыточной. Поднялся шум. Но Константин Дмитриевич продолжал говорить. И закашлялся. Фролков пытался его удерживать, но он отводил руку секретаря в сторону и говорил, говорил…

Он уезжал наемным экипажем в Ялту через Алушту. Когда, простившись со всеми, он уже садился в экипаж, учителя бросились к заранее заказанным ими извозчикам, чтобы хоть короткое расстояние сопровождать его. Учителя-татары вскочили на верховых лошадей.

Пожимая Деркачеву руку, Константин Дмитриевич сказал:

— Мне просто не хочется вас покидать. Вы меня словно возродили.

Но вот он сел рядом с Фролковым и сразу ссутулился, опустил низко голову, как-то обмяк, отяжелел. Заметив, что он загрустил, всадники-учителя, едва выехали за городскую черту, принялись лихо джигитовать — вертясь вокруг экипажей, они то снимали, то надевали барашковые шапки, подбрасывали их в воздух, кидали на землю и поднимали на всем скаку платки.

Константин Дмитриевич заулыбался. В двадцати верстах от Симферополя все простились с ним уже навсегда…