Убежища (СИ)

Годам к тридцати странствия указывают на то, что ты либо неуживчив, либо бесталанен, либо разващен, и Бенедикт решил осесть. Ему было (пока) неважно, что в этом городе знатный собор и очень скромный университет. Кажется, ему сделали предложение - как доктор философии, он работал вместе с учеными монастыря, разбирался в записях старых легенд, травниках и бестиариях. Буквицы далеко не всегда соответствовали тексту по времени: они были ближе самым старым каменным украшениям монастырской церкви, как будто бы художник был самоучкой и никогда не покидал монастыря. Хормейстер забрал себе записи музыки, а Бенедикту достались слова и изображения. Хормейстер, насколько это возможно, стал его другом. Забавно, что рукописи были сделаны пятьсот лет назад - и события, в них описанные, тоже уносились вдаль на полтысячелетия. Кто бы их ни читал и ни писал, это "пятьсот лет тому назад" было стабильным, замершим временем, неким завершенным оазисом или островом в реке Гераклита. Животные бестиариев условны, соответствуют обыкновенным человеческим страстям - тогда было так, а сейчас о страстях повествуют изображения людей. Но звери, запутавшиеся в лианах, остались и служат украшениями церковных камней и книг. Бенедикт заметил еще две странности. Во-первых, его грех никогда не изображался ни прямо, ни в виде животного - но только намеком (статуя повернута задницей к зрителю; мужичок гладит себя за бороду...), нет такого греха, и все - значит, решил хитрец Бенедикт, можно и не упоминать о нем на исповеди, духовник это переживет. Во-вторых, сочинители и рисовальщики предполагали, что люди - простецы, что они жизнерадостно любят грех и с большим трудом понимают хоть что-то о праведности. Другими были только рыцари. Сам доктор философии думал, что люди стали все-таки тоньше, и многие предпочитают не сам грех, а угрызения совести, и чем чаще, тем приятственнее. Его сделанная когда-то ради Элиа работа о страстях была восстановлена. Но Бенедикт страдал очень существенным недостатком: если его тело легко забывало прежние состояния, то написать и забыть какую-то работу он просто так не мог. Он ее улучшал и дополнял, пока она не меняла содержание или не превращалась в арабеску из мыслей. Мучения с докторской работой все же научили его писать ясно и оставлять написанное. Но для себя он предпочитал работать по-прежнему и видеть, как предпочитают жить сами мысли, а не их более или менее случайный "автор". Автор - всего лишь писец, а мысль живет сама по себе и ждет того, кто сможет сопрячь ее с другими, воздвигнуть некое идеальное здание...

Кроме написания работ, Бенедикт освоил еще одно важное правило, но позже и почти не осознавая, что именно он понял. Лет через десять оказалось, что он создал заново философский факультет в совершенно гиблом месте, чтобы любить и холить его. Относились к его единственному полноценному детищу как к забавному довольно безобидному украшению. А детище, как ребенку и полагается, росло и взрослело само собою. Магистрам философии никто читать и думать не мешал, поэтому туда подобрались и некоторые бродячие неуживчивые доктора. Хороший факультет в захудалом университете - это прекрасно, это можно показать! Философы - не такие разбойники, как медики, и не враждебны Церкви, ибо философия служит богословию и без Бога не обходится. Его факультетом, как и юридическим, можно было похвастаться перед архиепископом и купцами. А вот медиков показывать наподобие дрессированных зверей нельзя, слишком непредсказуемы; близость к телу и власть над мертвыми и больными телами дарят им ощущение превосходства над простыми невежественными смертными, всеми остальными. У арабов медики дружили с философами, сами становились философами, но у нас это невозможно...

Так вот, у Бенедикта неожиданно подрос юный факультет. Сам он был не слишком плодовит как философ (как будто какая-то вина перекрывала потоки нужных слов) и не стал конкурентом блистательных и уязвимых докторов. В то время в кресле ректора уже очень долго сидел некто, представляющий интересы влиятельного семейного клана. Этот ставленник всем ужасно надоел. Пришлось немножко подождать, чтобы легкое старческое слабоумие ректора стало заметным, и на его место неожиданно для всех избрали Бенедикта. После сорока убегать и прятаться он не перестал, научился оставаться на месте, обрел некий баланс и способность жить невидимкой. Так пьяница, отскакивая от напряженных тел, может в праздник пройти ярмарочную толпу насквозь - его не задавят и почти не заметят.