Убежища (СИ)

По воскресеньям священник по-быстрому делал то, что полагалось - ведь утром почти все в университете отсыпаются. Сегодня ректор, прихожанин неусердный, перещеголял всех, пришел совсем один и устроился на обычном месте в первом ряду. Священник, входя, смущенно потер шею, помешкал и решил начинать. Он старался - с тех пор, как приехал инквизитор, служил часто и по-своему добросовестно. Стыдился он сейчас того, что по самому краю облачения, на шее, у него выступили огромные и болезненные прыщи - в церкви всегда было сыровато и холодновато, а прыщи не только от этого, но из-за всяких волнений, связанных с приезжим инквизитором. Кажется, сегодня ректора бьет озноб; наблюдать и контролировать он не будет, потому что выглядит совершенно больным. Хорошо, если не начнет сморкаться и кашлять.

Священник начал, Бенедикт слышал привычный текст, но смотрел не на кафедру, а просто под ноги, и голова его мелко тряслась. Священник подумал, что его прихожанин плачет, но это было не так. Просто он предельно сосредоточился в молитве или медитации, и должна же у него когда-то начать трястись голова, ведь он уже старый? На самом деле священник завидовал ректору: при очень похожем телосложении и складе лица старик все еще легко порхал (до сего дня) и на кафедре смотрелся превосходно. Сам же священник был зажат и неуклюж, облачение на нем хорошо сидело в зависимости от настроения - обычно оно торчало коробом. Настроение, как правило, было никудышным. Отринув суетные помыслы (и это на кафедре!), священник привычно устыдился и разозлился на единственного прихожанина - служба в пустом храме понравилась бы ему куда больше. Но потом он и почувствовал себя так, словно храм совершенно пуст. Это голова ректора вдруг перестала дрожать.

Бенедикт же если и молился, то не словами. Видеть сейчас на кафедре свое дурное отражение, этакую стыдящуюся самой себя обезьяну он не мог и рассматривал серый камень пола, пока его взгляд не остановился на плитке расколотой. Трещина напомнила ему некий овраг. Вероятно, то был овраг у виселицы, куда Игнатий отвез хоронить Урса; тот самый овраг, куда очень давно уходил прятаться Антон Месснер из Гаммельна, заподозренный в ереси. Пока священник говорил то, что ему положено было, ни во что другое, кроме висельного оврага, эта трещина превратиться не могла. Именно туда чаще всего студенты-медики и их преподаватели ходят за трупами. Как-то раз Бенедикт выпросил у Людвига итальянский анатомический атлас, рассмотрел его и вернул. Если у здешних студентов нет в распоряжении таких прекрасных гравюр, пусть тогда сами охотятся на мертвецов и находят эту жуткую красоту в тех обрывках, что им достанутся... Антона загнала в тупик именно виселица, благодаря ее нарастающему давлению он и прорвался в другой мир. Или его выдавило туда.

Несмотря на отказ Игнатия, Бенедикт даже не думал о том, зачем им уходить - это ясно. Ему было важно, куда идти и как. Холодное отчаяние его еще ночью утратило накал, а гибель пса не восстановила его. Пришло иное чувство. Он в самом деле почти плакал - просто не привык изливать слезы. Пса было очень, очень жаль - как бы Урс ни относился к самому Бенедикту. Что-то было в этой живой шерсти с капельками росы - она еще не знала, что обречена, через два-три дня облезет где-то под землею. Урс иногда играл с теми, кто больше всего походил на детей; но это днем, а ночью он мог прихватить того же самого фукса за штаны при попытке к бегству. Тоска это была - как если бы в груди что-то растаяло, и мясо начинает гнить. Тоска и бессилие. Если шуточка с клопами могла быть действительно шуткой: когда ребенку что-то запрещают, он сделает это еще раз и уже потом угомонится, - то убийство собаки означает: травля и не прекращалась, все началось снова. Бенедикт готов был разреветься, но именно этого сейчас делать было ни в коем случае нельзя. Не к Людвигу же потом обращаться за защитой...